Я не заметил, как мы очутились возле вокзала. Вошли внутрь. В большом зале на скамейках и на полу сидели и лежали люди. Были навалены чемоданы и узлы. Плакали дети. Мы уже хотели выйти, как вдруг услышали песню.
Возле дверей я заметил троих ребят. Были они оборванные, босые, грязные. Старший примерно моего возраста, а младший — такой, как мой братишка Ахмед. Младший мальчишка тоненьким голосом пел частушку. Второй, раздув губы, стукал себя по щекам, издавая звуки, похожие на удары барабана, а третий насвистывал мелодию, ударяя в такт по игрушечному барабану.
Не знаю, как другим, а мне концерт мальчишек очень понравился. Особенно интересно было, как играет на собственных губах и щеках средний из мальчишек. Я даже подумал: «Вот бы так научиться». Но решил, что у меня все равно не получится. По барабану я еще, пожалуй, смогу так тарабанить, а по губам и щекам — нет. Видно, и другим тоже понравилось. Люди подходили один за другим и бросали деньги в шапку, которую держал младший мальчик. В ней лежали и медяки, и серебро, и бумажные рубли. Наверное, мальчишки еще больше бы собрали денег. Но тут в зал вошел милиционер. То ли его позвал кто-то, то ли он сам услышал песню. Милиционер был очень высокий. Он протискивался через толпу к мальчишкам.
Ребята хотели было сбежать. Но милиционер сгреб их своими большими руками — сразу всех троих, как котят.
— Отпустите их, товарищ милиционер, — стал просить Коля. — Пусть поют. Кому они мешают?
— Успокойтесь, гражданин, — сказал милиционер Коле, как взрослому. Мне показалось, что он с уважением смотрел на нашу форму. — Ребят надо в детский дом отправить. Что же им беспризорничать?
Мы с Колей вышли из зала и очутились на вокзальной платформе. Здесь, как и в зале ожидания, было много народу. Все больше женщины с чемоданами и узлами, с плачущими детьми.
Подошел санитарный поезд. По перрону растеклись запахи борща и лекарств. На подножках и в тамбурах толпились раненые с костылями, с забинтованными руками и головами. Из окон выглядывали бледные лица. Девушки в белых халатах и косынках с красными крестами старались не выпускать раненых из вагонов. А те прыгали на платформу и стояли, вглядываясь в лица толпившихся на перроне людей, словно искали своих близких или знакомых. В свою очередь, люди на перроне заглядывали в двери и окна. Наверное, тоже надеялись вдруг увидеть кого-нибудь своего. И опять среди толпы шныряли оборванные ребята, они пели, плясали, а иногда просто просили денег.
— Смотри, они! — говорил Коля, заметив вдали каких-нибудь ребят.
Но это были не наши ребята, а другие.
— Тоже сироты, — сказал Коля и вздохнул.
Раненые в вагонах кто улыбался, глядя на распевавших и плясавших ребят, кто смотрел грустными глазами. Один немолодой солдат с рукой на перевязи сошел на перрон. В здоровой руке он держал банки с консервами, а к боку прижимал полбуханки хлеба. Все это он отдал стоявшим поблизости ребятам.
Санитарный состав тронулся. Мимо нас, громыхая, проплывали вагоны. Бледные лица продолжали смотреть из окон и дверей. И тут я впервые за всю войну подумал, что вот в этом самом поезде с перебинтованной головой или с костылями мог проехать отец или мой брат Али. Может, они и в самом деле ехали в каком-нибудь из вагонов, но мы так и не увидали друг друга. А может, они еще раньше проехали…
Я задумался, глядя вслед уходящему поезду. Коля обнял меня за плечи и сказал:
— Ну пошли, братик-сиротик.
Хотя Коля по-дружески обнимал меня, его слова подействовали на меня хуже, чем пощечина. Я сбросил с себя его руки и даже оттолкнул его:
— Не смей меня так называть! Никогда не смей.
Коля растерянно смотрел на меня. Он никак не мог понять, чего я так рассердился.
— Да что ты, — неуверенно заговорил он, — я не хотел тебя обидеть. Я и не думал ничего плохого, Мамед.
Я немного успокоился и сказал Коле, что слово «сирота» для того, у кого есть родители, считается у нас самым большим оскорблением или, правильней сказать, проклятием. Только враг так может сказать человеку.
— Не сердись, — проговорил Коля виноватым тоном, — я ведь не знал этого. И о том, что у тебя есть родители, я тоже не знал. Думал, ты нашего поля ягода. Я ведь сам детдомовский. Вырос в детском доме. А потом поступил в училище. У меня никого нет: ни отца, ни матери, ни брата, ни сестры. Никого.