— Ну что ж, товарищ Зала. Я знаю, что вы в сорок втором году примкнули к коммунистическому движению. Ваш отец был красноармейцем. Много раз сидел. В сорок втором организовал забастовку на прядильно-ниточном комбинате, за что его арестовали и отправили на принудительные работы. По официальным данным, летом сорок третьего казнен на Украине за организацию мятежа.
— Все так, — мрачно кивнул Миклош. — Что дальше?
Маклари вмял в пепельницу окурок, надел очки в черной оправе, еще ниже склонился над бумагами.
— Вы состояли в группе Чонгради. — Он поднял взгляд. — Я спрашиваю как частное лицо. О Чонгради нам говорили на лекциях в Высшей партийной школе. Интересно, что стало с ним и его родными?
Эти воспоминания надрывали душу Миклошу. При мысли о происшедшем у него просто сердце кровью обливалось. Вот и сейчас он вспомнил то злополучное общее собрание — осенью сорок девятого года. Тогда все в поселке уже знали, что Аттила Чонгради, возглавлявший один из секторов отдела науки и культуры Центрального Комитета, сбежал из-под ареста и с помощью Вальтера Шонера, воспользовавшись старой партизанской тропой, перешел югославскую границу. Шонера арестовали. Выступивший на собрании представитель областного комитета товарищ Цимбалмош предложил исключить из партии вдову Богар, урожденную Амалию Чонгради. Миклош знал, что это вопрос решенный, его, как секретаря местного парткома, заранее проинструктировали, какую ему следует занять позицию. Но, увидев мертвенно-бледное лицо Амалии, он забыл об инструкциях и выступил с речью в ее защиту. Естественно, ей это не помогло, собрание большинством голосов приняло решение исключить ее из партии. Миклош знал, что последствия его ослушания не заставят себя ждать, но зато теперь он мог с чистой совестью отправиться домой и спокойно лечь спать. Его разбудили рано утром, сообщив, что Амалия Чонгради отравилась. Оставленное ею предсмертное письмо произвело на всех ошеломляющее впечатление, даже товарищ Цимбалмош был потрясен. Вероятно, благодаря этой трагедии Миклоша и не исключили из партии, а просто сняли с должности и отправили вместе с Имре на учебу.
Он взглянул на Маклари:
— Амалию Чонгради на основе ложного обвинения исключили из партии, и она покончила самоубийством. Не смогла вынести несправедливости. Аттила сейчас живет в Риме. Взял итальянское подданство. Один из ведущих преподавателей академии, член Коммунистической партии Италии. Художник с европейским именем.
— Сколько лет вы пробыли на партийной работе?
— Четыре года. Осенью сорок пятого я вернулся из Маутхаузена — как раз перед выборами. Чухаи тогда был начальником уездной милиции, доктор Михай Вираг — секретарем уездного комитета партии, а Имре Давид — секретарем партбюро прядильно-ниточного комбината. Они и выдвинули мою кандидатуру. Вот так в девятнадцать лет я стал руководить партийным комитетом в поселке. Проработал там ровно четыре года, как раз до того злополучного собрания. Трудные это были времена, товарищ Маклари. Приходилось решать вопросы, о которых я прежде понятия не имел. Ну, скажем, экспатриация швабов. По Потсдамскому соглашению, если не ошибаюсь, надо было переселить в Германию двести тысяч швабов. Никто не хотел этим заниматься. Правда, уже прошли выборы в Национальное собрание, но представители отдельных партий, кроме национально-крестьянской, вели двойную игру, и тогда нам, коммунистам, пришлось взять всю ответственность на себя. Конечно, оглядываясь назад, надо честно признать: имели место в то время и злоупотребления властью, и перегибы. Но у нас еще не было опыта. — Миклош вынул платок, вытер вспотевший лоб. — Потом объединение двух партий, восстановление прежних границ… А поселок этот, надо вам сказать… Там ведь в основном жили немцы. Немало было фольксбундовцев, среди молодежи многие добровольно вступили в СС. Конечно, после сорок пятого они начали всё валить на Бауэра и его компанию. Те, мол, их принуждали вступать и в фольксбунд, и в СС. Поди тут разберись, кто врет, а кто нет. Короче говоря, увяз я в этих делах по уши. Молодой был, неопытный, да и зла ни на кого не держал. Всегда всех жалел. Бывало, придет мать какого-нибудь шваба, начинает рыдать, умоляет не трогать ее сына — и я уже готов плакать вместе с ней. К чему бы это все могло привести — не знаю. В общем, я даже обрадовался, когда меня сняли. Наконец-то появилась возможность учиться. Целых пять лет в спокойной обстановке набираться знаний. Я тогда от счастья просто ног под собой не чуял. Послали нас с Имре на учебу. Стипендия, правда, была не ахти какая, но нас это не смущало, мы смолоду привыкли довольствоваться малым.