Виктор сделался вдруг значителен и строг.
– Да многие теперь подходят…
После похорон им целиком завладел Зотов. С воодушевлением и горячностью, а главное, совершенно искренне – вот это особенно приятно было Виктору! – он говорил, как остро, как умно («умно» – это больше, чем «умно»: тут вместе соединилось «умно» и «политично»), как смело, с таким тактом, но и глубиной Виктор Петрович сказал, какое глубокое впечатление это произвело. Оказывается, к Зотову тоже подходили поздравить и выразить.
Пока они шли по аллеям, а потом стояли среди отъезжавших машин, Зотов все говорил, а Виктор слушал, солидно наклоня голову, с нелицеприятным деловым выражением, абсолютно исключавшим какую бы то ни было комплиментарностъ. Так оно и выглядело со стороны: беседуют, головы наклоня, два ответственных человека: ведут деловой разговор.
Но, слушая, Виктор из виду не упускал, с кем идет к своей машине Смолеев Игорь Федорович. Почему-то ему казалось, до последнего момента все казалось ему, что Игорь Федорович, который так ничего и не сказал, позовет его с собой в машину. И он готов был отреагировать должным образом.
А когда у Зотова проскользнула почтительная фразочка об особом к Виктору Петровичу расположении Бородина, о большом доверии к нему, Виктор решительно пресек это и отмел. И ему самому понравилось, как он, но глянув, пресек и отмел.
Бородин сейчас – Бородин. По уже видно, что он – фигура сходящая и совершенно ни к чему, чтобы числилась за тобой особая к нему близость, не нужны эти разговоры.
Зотов на лету смекнул и для себя тоже сделал полезные выводы, сориентировался, словно инструкцию получив.
– А знаешь, кто еще подходил? – вспомнила Зина.- Вот эта… Ну как ее?.. Она еще при Немировском состояла всегда.
– Михалева?
– Она! Так хвалила, так хвалила, всю прямо забрызгала слюной.
Не сговариваясь, они почему-то отошли от стены дома, где были окна, и начали прогуливаться на отдалении, под деревьями. Словно там хотели рассмотреть вдвоем те приобретения, которые каждый из них внес в дом сегодня.
Михалева – это хорошо. Виктор поцеловал Зинушку в висок. Михалева – это добрый знак. Пришла, значит, отметиться. Хозяина ищет. Ничего, пусть… А там поглядим.
Пусть пока.
Вдруг ему как-то беспокойно стало. Словно подуло со стороны. Он не сообразил хорошенько – откуда, что? Как будто бы все хорошо, а вот сделается вдруг так беспокойно… В последнее время это бывало.
Почему так странно смотрел Смолеев? Он тогда подошел, скромно стоял вблизи него, солидно молчал, весомо кивал. Крепче всех истин знал Виктор: никогда так умно не скажешь, как умно промолчишь. Он стоял с тем думающим выражением, которое у всех здесь было. А когда завтранспортным отделом Паншин похвалил его речь и по пояснице похлопал, как бы слегка выдвигая вперед, Игорь Федорович улыбнулся. Но тоже странно улыбнулся: вот и одобрительно, а взглядом не приблизил. Не возникло того радостного чувства, того прилива сил, когда хочется делать и сметь.
Виктор уже привыкать начал, что ему рады. Вот хоть то же пальто с воротничком потребовалось Зинушке. «Да господи, Виктор Петрович!..» Хорошо, когда люди рады друг другу. А вблизи Смолеева он как-то связанно себя чувствовал. Видел он издали, как Смолеев садился в машину. Сел, занес ногу, дверцу захлопнул за собой.
И уехал.
И еще то заметил Виктор, что уехал Игорь Федорович без жены. А она, хоть многие предлагали ей место в машине, ловила с сослуживцами такси, и набилось их туда не то четыре, не то пять человек друг другу на колени. Она вообще моложе его и, говорят, имеет влияние. Но говорят-то говорят, а тут тоже важно не ошибиться.
– Ты когда разговаривала с Евгенией Аркадьевной, у нее не могло создаться впечатления, что ты уж так уж?..
– Виктор, ты меня удивляешь!
И, мягко ступая своими толстыми каучуковыми подошвами, Виктор сказал вслух понравившуюся ему фразу:
– Хорошо, когда люди просто радуются друг другу. Хорошо, когда в жизни все естественно.
Как это важно, как важно в жизни не ошибиться! Ведь не исправишь потом. Был у него такой момент два года назад. Все начали выступать с трибун, становились известными… И мысли, которые они высказывали, могли быть его мыслями, а известность их могла быть его известностью. Один раз он решился. «Не могу молчать!» – говорил он тогда себе мысленно и Зине вслух. Что с ней было! Это же счастье, что в последний момент он все же удержался. Прямо вот что-то сказало ему, как за руку взяло в последний миг.
Он опять с нежностью поцеловал Зинушку в висок, и некоторое время они молча ходили, оба закутанные тепло. Хорошо пахло в воздухе молодым тополем, первым клейким листом.
– Ты чувствуешь, какой воздух? Как пахнет? – Виктор глубоко вдохнул носом.- Есть в этом во всем… Вот в этом весеннем воздухе, в этом мерцании близких звезд, близких и таких далеких, есть во всем этом что-то такое,- начав говорить, Виктор почувствовал волнение,- что-то невыразимое…
Зина сбоку с удивлением, с уважением смотрела на него. Он чувствовал этот взгляд и возбуждался, очки его блестели сильней. -…что-то такое прекрасное. Мы всё спешим, всё чего-то хотим достичь, как будто оно там где-то. А оно здесь, и это «здесь», если вдуматься, прекрасно.
Надо только уметь видеть его и ощущать в полной мере.
– Виктор, ты прямо как поэт. Прямо как книгу хорошую читаешь.- Зина опять чего-то застеснялась.- И вот тоже сегодня, когда ты там говорил… Так хорошо, так вот все как-то, знаешь, я даже не все поняла.
Виктор покивал значительно и грустно, как бы сознавая, что ему суждено оставаться непонятым. Он давно заметил: люди с особым уважением слушают то, чего не понимают. И теперь он иной раз, как человек, который не наблюдает себя со стороны, поскольку не этим занята его мысль, говорил как бы в творческом озарении фразы, значения которых и сам не понимал вполне. И видел, что это слушалось.
– Боюсь, ты переоцениваешь несколько… и вообще. Мы люди маленькие,- говорил Виктор в сознании тех больших возможностей, которые, как он надеялся, перед ним теперь открывались.
– Почему это мы люди маленькие? – обиделась Зина.- Так уж тоже себя не надо. Это дать повадку – многие захотят. Это Андрей все раньше хотел. А теперь с этой своей завидуют.
– Мы не должны судить людей только по тому, как они к нам относятся,- сказал Виктор.- Пусть он так. А мы не должны.
– И ты же еще его жалеешь! – возмутилась Зина.- После всего, что он тебе сделал!
Вот так мы всегда. Потому что мы всегда такие!
– Да, есть это в нас. Но мы уж себя не переделаем.
– Не говори, пожалуйста! У меня нервная система!
Зина никогда никаких определений больше не добавляла: что ж еще можно добавить, если вся ее система – нервная?
– У меня вот сердце начинает биться…
– Ну что ты, Зинушка. Ну зачем уж так уж…
– Нет, но как ты после всего можешь еще жалеть? Так нам и надо за нашу простоту!
Сознание собственного благородства приятно было Виктору. Приятно было прощать.
Он не враз дал убедить себя, не сразу пришел к непредвзятому выводу. А когда заговорил, голос его был печален, трогателен и тих:
– Если отнять у человека руку, у него останется другая рука. Если отнять у человека ногу, у него останется другая нога. Без руки и без ноги человек может жить и даже функционировать. Но стоит сделать вот такую крошечную дырочку в сердце – и человек умирает. Эту рану он мне нанес.
И Виктор опять подоткнул шарф, сильней укутал себя.
В доме гасли окна. Погасла лужа на асфальте, как будто исчезла враз: это выключили настольную лампу, стоявшую на окне третьего этажа. Теперь светился там зеленый аквариум.
Виктор и Зина некоторое время еще прохаживались по переулку, оба тепло одетые.
Они прожили в этом доме девять лет. Они знали: скоро они переедут в другой дом, в лучший.
ГЛАВА XXIII
Борька позвонил в пятницу среди дня:
– Андрюха? Живой, здоровый и гениальный? Чего делаете сегодня?