— Доносчица! — крикнет Миша.
— Шпионка! — добавит Надя.
Симочка презрительно посмотрит на Лену. Больше никогда они не будут дружить. Никогда…
«Что я наделала? Что наделала…» — шепчет Лена в ужасе. Она стоит посреди тротуара, стоит и плачет. Что теперь с ней будет? Может, это ее исключат из школы?
Падает на Ленины плечи пушистый снег. Вот уж и воротник и шапка побелели, маленький сугроб вырос на плечах. А она все стоит, все думает.
— Мамочка, ой, мамочка! — всхлипывает она. И вдруг срывается с места и бежит домой.
Вот и знакомое крылечко, вот и мама встревоженно встречает ее: что случилось? Какая беда пришла к Леночке?
А Леночка громко плачет и прячет лицо в добрых материнских руках.
— Я упала… я ногу ушибла…
БАБУШКА, МИЛАЯ БАБУШКА!
В это время Федя и Лешка весело шагали домой. Весело потому, что были они прощены и в награду за искреннее раскаяние неожиданно получили самовар и мешок всякого же–лезного хлама. Лешка уверял, что, если бы Федя не увел его от Ермиловны, он выпросил бы у нее и подсвечники и, возможно, медную трубу.
Дома Тамары Аркадьевны не было. Федя взял хлеб, холодную котлету и сел к столу с книжкой про Никиту, которую недавно подарила ему Тамара Аркадьевна.
Как хорошо, что с Ермиловной все закончилось благополучно! А ведь не зря ему так не хотелось лезть в этот сарай...
Тамара Аркадьевна быстро вошла в комнату… Ух, какое гневное у нее лицо! Губы вздрагивают, черные брови сошлись в одну прямую линию. Федя еще не видел ее такой. Он сразу почуял недоброе, встал, тревожно спросил:
— Что, что случилось?
Она воскликнула:
— Подумать только: докатился до воровства!
Почему‑то в комнате потемнело. Наверно, опять дождь…
Или это от черных сердитых глаз Тамары Аркадьевны…
— Нет… нет… — почти шепотом произнес Федя. — Мы не воровали… мы собирали железный лом…
— Воровали! — гневно крикнула она. — Воровали!
Низко–низко опустилась каштановая голова. Упали на глаза волнистые волосы, не видно Тамары Аркадьевны, только слышен ее голос, полный негодования.
Разве плохо Феде живется дома? Кто его обижает? Что ему еще надо? О Лешке Кондратьеве не заботится так родная мать, как она, Тамара Аркадьевна, о Федоре.
Она резко открыла шкаф, достала красивую голубую рубашку и бросила на стул. Это она сшила для Феди — в подарок. Теперь можно отдать кому‑нибудь, хоть Лешке. Ей все равно…
— Завтра прилетит Николай Егорович, — сказала она устало. — Тогда и решим.
— Что решим? — поднял Федя голову, померкшими глазами взглянул на нее. — Что?
Она не ответила.
Феде вспомнился отец, когда он возвращался из дальних полетов. Он шумно входил в дом, кричал:
— Рыжик, где ты?
Федя мчался на этот зов, смеясь от радости. Он бросался отцу на шею, крепко обнимал, гладил его седые волосы, щеки:
— Ты очень устал, папа? Очень?
Отец никогда не жаловался на усталость. Он требовал, чтобы ему немедленно рассказали, как жили без него.
— Не ссорились? — спрашивал он, пытливо всматриваясь в лицо Рыжика и Тамары Аркадьевны. Они, не сговариваясь, кивали: нет, не ссорились, жили дружно. Отец бурно радовался. Обнимал сразу двоих и кричал:
— Да здравствует мир!
Теперь он так не закричит. Теперь не обрадуется. Но все равно, все равно пусть скорее приезжает. Феде очень плохо без него, совсем плохо… Отец все поймет, во всем разберется. Он никогда не поверит, что его Рыжик — вор.
Горечь на сердце не проходила. Очень нужно, чтобы кто-нибудь поднял Федину голову, заглянул ласково в глаза, сказал, как говаривала бабушка, когда с Федей случалось что-нибудь неприятное:
— Не печалься, батюшка, все образуется!
Бабушка далеко. Она ничего не знает, а Тамара Аркадьевна рядом. Может быть, она успокоилась, может, послушает Федю, поверит… И скажет ему что‑нибудь доброе, хорошее, скажет, что не сердится больше.
Федя осмелился, шагнул к ней.
— Тамара Аркадьевна… — прошептал он.
Она обернулась, суровая, чужая.
— Иди спать.
Он покорно пошел. Он больше ничего не сказал — уже не хотелось.