— Родина! Девочки в школах пишут на эту тему сочинения. А мне все равно, где родина, лишь бы были деньги, вино да все такое…
Девятаев, услышав эти разглагольствования, подскочил к Косте и дал ему в зубы. Тот сплюнул кровью и заорал. Тотчас же в барак ворвались эсэсовцы.
Еще не было случая, чтобы лагерник выдерживал наказание, к которому был приговорен Девятаев. Оно называлось «десять дней жизни». Это значило, что десять дней подряд заключенного будут нещадно бить и пытать. Но Девятаев стал исключением из общего правила. Он выдержал.
Его били кулаками, резиновыми дубинками, палками, били по голове, рукам, спине… Его топтали ногами… Били утром и вечером…
Окровавленный, весь в синяках и ссадинах, он ценой огромного напряжения воли доходил, а иногда доползал до своего места в бараке. Друзья делали ему примочки, со всей нежностью, на которую только способны мужчины.
На седьмой день экзекуции Девятаев привалился к барачной стене и долго молчал, стиснув зубы. Потом хрипло попросил:
— Закурить бы?
Тогда товарищ взял свою самую ценную вещь — пушистый шерстяной свитер, доставшийся ему в «наследство» от умершего соседа по нарам, пошел в соседний барак и обменял свитер на две сигареты.
Девятаев глубоко затянулся. Он накурился до сладкого головокружения, и силы начали возвращаться к нему.
А на следующее утро его снова били.
— Если ты нашел окурок — неси его в барак, пусть товарищи затянутся по разочку. Если тебе попалась картофелина — режь ее на несколько частей, пусть каждый пожует хоть кусочек, — вспоминает Михаил Петрович основной закон лагерного братства. — Всем, что у тебя есть, делись с товарищами… А вы говорите, брось папиросу…
Это случилось в лагере Заксенхаузен, в двадцати километрах от Берлина. Гитлеровцы построили здесь огромную фабрику смерти, где беззащитных узников ежедневно расстреливали, душили газом, травили ядовитыми веществами, сжигали в крематориях. Заксенхаузен, в котором находилось центральное управление всеми концлагерями Европы, был чем-то вроде лаборатории новых средств массового умерщвления людей. Зловещий опыт этого лагеря изучали и перенимали «фюреры» гитлеровских концлагерей в Германии и Польше, Эстонии и Чехословакии.
Сюда, за высокие монастырские стены и несколько рядов колючей проволоки, где возвышалась высокая труба крематория, пригнали под усиленным конвоем советских летчиков. Их присоединили к большой группе невольников и погнали в баню. Перед «санобработкой» каждому выдавалась бирка с лагерным номером. Парикмахер, тоже военнопленный, взглянул на карточку, в которой была указана причина заключения Девятаева в Заксенхаузене:
— За организацию побега, — сказал по-русски с мягким вятским выговором. — За это — крематорий! — И, подумав немного, добавил: — Ничего, не робей, браток! Может, выручим! — Взял бирку, ушел куда-то, но скоро вернулся с другой: — Твой помер теперь 3234. Тут один сейчас умер. Вот это его бирка. Запомни свою новую фамилию. Теперь ты — Никитенко…
Заключенный № 3234 затерялся среди других узников в одном из шестидесяти семи приземистых, похожих на конюшни, бараков. Затерялся для тюремщиков, но не для своих.
Подпольщики обратили внимание на пленного летчика. Они увидели в нем надежного товарища.
В лагере, где, казалось, палачи убили все живое, действовала интернациональная подпольная организация. Русским коммунистам удалось связаться с немецкими коммунистами-подпольщиками, работавшими в лагерной канцелярии. Им сообщили, что заключенного № 3234 желательно включить в список отправляемых работать на аэродром. Заксенхаузен был своего рода биржей рабов XX века. Отсюда отправлялись рабочие команды невольников на военные заводы, каменоломни, шахты, аэродромы.
И вот Никитенко — Девятаев трясется в эшелоне, идущем на север, к Балтийскому морю… Впрочем, куда направлялся транспорт, он тогда не знал.
Эшелон разгрузили на острове Узедом, растянувшемся километров на пятьдесят вдоль побережья Балтийского моря. В южной его части расположился курортный город с чудесными песчаными пляжами, в северной части — был концлагерь — филиал Заксенхаузена и военный аэродром.
В лагере Узедом один из конвоиров всех русских называл «товарищ». Пленные его имени не знали и звали его так же, как и он их, Товарищ. Этот худощавый, невысокий, рыжеватый солдат, немного говоривший по-русски, ни разу не ударил заключенного, а слабым приносил свой хлеб и суп, поднимал их настроение, ободрял, вселял надежду. Он потихоньку сообщал известия с фронтов, при этом всегда весело говорил: