Женщины молчали.
— Так, — сказал Стас. — Жаль. Тогда такой вопрос: имя Щура вам что-нибудь говорит? У Ольги оно записано в календаре как раз позавчерашним числом. А? Нет? Снова жаль. Еще вопрос. В тот пень, когда вы ждали Ольгу, в день ее рождения… Кстати, сколько ей исполнялось?
— Двадцать пять, — сдавленным голосом пролепетала Пырсикова.
— Двадцать пять, — повторил Северин. — Круглая дата. Так вот, в тот день кто-нибудь звонил?
— Не то слово! — всплеснула руками Пырсикова. — Обзвонились! Наверное, все хотели поздравить.
— А что-нибудь ей передавали?
— Не-ет. Вот только одна старушка с таким дребезжащим голосом… Постойте, я же записала, у нее имя совсем простое… — Пырсикова бросилась искать на своем столе и нашла. — Вот! Анна Николаевна. Просила передать, что звонила и поздравляла. И еще мужчина какой-то звонил ближе к вечеру. Я его запомнила, потому что он перезванивал раза четыре.
— Не назывался, конечно?
— Нет, но мы с ним даже немного беседовали. Он явно был в курсе, что у Ольги день рождения, голос у него мне показался каким-то испуганным или встревоженным, что ли…
— Пырсикова, не фантазируй, — опять оборвала ее Петрова. — Небось это был тот самый, с которым она собиралась в ресторан.
Мы с Севериным многозначительно переглянулись, а Петрова, уловив, видно, наше переглядывание, сказала оправдываясь:
— Так ведь вас в основном предыдущие дни интересовали… Мы ее спрашивали, куда она вечером в день рождения денется — все-таки дата, а у нее-то коммуналка, скандалы с соседями постоянные. Лора, вон, даже к себе ее звала. Но Ольга сказала, что идет в ресторан, как она выразилась, в очень узком кругу. Я так поняла, что просто вдвоем с мужчиной.
— Вы хоть что-нибудь о нем знаете?
— Ни малейшего представления! Хотя… Как раз в тот день… В субботу… Она пришла в новом платье и с новой сумкой. Ну, мы, конечно, на нее накинулись, стали подкалывать: дескать, не иначе, как богатый любовник завелся. А она только смеялась и говорила: секрет, потом расскажу.
— И даже намека никакого — кто, что?
— Она, если честно, не очень любила про своих мужиков распространяться. Хотя наше бабье и пыталось из нее что-нибудь вытянуть.
— Слу-ушай, — вдруг округлила глаза Пырсикова. — Как же мы забыли? А в ее «дневнике» не могло быть про это?
— Могло, — задумчиво согласилась Петрова.
— Что за дневник? — спросили мы с Севериным почти хором. Дневник — это была бы просто редкостная удача!
— Это не совсем то, что вы подумали, — охладила нас Петрова. — Ольга, видите ли, постоянно писала, как она нам сообщила, «юмористическое повествование». Она там изображала всех знакомых и сотрудников редакции, авторов и так далее. Нормальная графомания, конечно…
— Тата! — вскричала Пырсикова укоризненно.
— …но есть забавные места, точные наблюдения. Она нам кое-что зачитывала. Смешно. Правда, по принципу Сквозиик-Дмухановского — до тех пор, пока не про тебя… Называлось все это «Дневник женщины».
— А где эта повесть, у нее дома? — нетерпеливо спросил Северин.
— Нет, у Ольги не было машинки, и она перепечатывала здесь, вечерами. Кажется, рукопись лежала обычно в несгораемом шкафчике рядом с ее столом.
Мы всей гурьбой двинулись к лабиринту, когда неожиданно дверь в отдел резко отворилась и в комнату влетел низенький мужчина весь в белом. Белыми были куртка, джинсы, кожаные спортивные тапочки, даже кепка. В первый момент он показался мне толстым, но потом я разобрал, что это не так: мужчина был пухл. Из глубины заплывшего лица смотрели цепкие темные глазки. Эти глазки мгновенно обшарили комнату и зацепились за нас с Севериным. Какие-то доли секунды мне казалось, что он так ничего не скажет, повернется и уйдет. Но он перевел взгляд на Петрову:
— Она?
Та коротко кивнула.
Он скорбно поджал губы, покачал головой и снова мазнул глазами по мне и Северину.
— Ну я попозже зайду, ладно?
И тихонько прикрыл дверь. — Кто это? — спросил я.
— Виктор Горовец, художник. Оформляет иногда материалы, но чаще не у нас, а в журналах.
— Он что, в курсе?
— Да, мы звонили ему вчера, когда разыскивали Ольгу. Это он уговорил нас обратиться в милицию.
— А почему именно ему?
Пырсикова вся зарделась, а ее подруга отвела глаза в сторону.
— У них с Ольгой что-то было, — произнесла Петрова очень нехотя. — Роман не роман, но во всяком случае полгода назад они общались. А уж мы вчера все варианты перебирали…
— А почему вы нам про этого Горовца сразу не сказали? — сурово спросил Северин.
Пырсикова заалела еще больше, а Петрова вывалила разом:
— Потому что он специально просил этого не делать. Кому охота, чтоб его потом неизвестно из-за чего по милициям таскали?
— И сколько еще народу взяло с вас обет молчания? — едко поинтересовался Северин, но Петрова не удостоила его ответом.
Мы миновали лабиринт и остановились над шкафчиком.
— Заперто, — констатировал я, присев на корточки и подергав дверцу. — Ключ имеется?
— Вот здесь, в верхнем ящике стола.
Ключ лежал на месте. Я вставил его в скважину, и он с некоторым скрипом повернулся. Шкафчик был пуст, безнадежно пуст.
— Да-а, — протянул над моей головой Северин. — Крысы, похоже, все-таки нашли сюда дорогу.
6
Участковый из отделения, широкоплечий краснолицый парень с погонами лейтенанта, ждал нас на лавочке возле подъезда, где жила Троепольская. Рядом сидели еще двое пожилых мужчин — понятые, о которых мы просили его по телефону. Задрав голову, Северин осмотрел дом, девятиэтажную кирпичную махину, словно надеялся по каким-нибудь признакам угадать окно, отмеченное печатью трагедии.
— Какой этаж?
— Третий.
— Ну пойдем потихоньку, все равно вместе в лифт не влезем. Соседи дома?
— Соседка, — ответил участковый. — Я ей звонил, предупреждал.
«Троепольская — 1 зв. Лангуевы — 2 зв.», — прочитал я на двери. Третья фамилия, которой причиталось «3 зв.», была вымарана. Участковый поднял руку и нажал на звонок два раза.
Неторопливые шаги с пришлепом послышались за дверью, и нам открыла высокая, худощавая, обликом похожая на воблу женщина в длинном стеганом халате неопределенно-линялого цвета. Дым от сигареты, задвинутой в самый угол рта, лез ей в глаза, и, разглядывая из полутемного коридора нашу компанию, она щурилась и морщилась.
— Куда это столько вас? — недовольно поинтересовалась вобла, обращаясь, впрочем, только к участковому.
— Это я вам звонил, Нина Ефимовна, — ответил тот и показал на нас: — Товарищи из уголовного розыска.
Она посторонилась, сказала, цедя слова сквозь сигаретный дым:
— Проходите… Насчет Ольги, что ли? — И добавила иронически; — Долгонько раскачивались!
Не знаю, как Северин, а я слегка оторопел. Вобла тем временем продолжала все так же неторопливо:
— Сразу к ней пойдете? Тогда вот ее дверь. А если сначала меня будете опрашивать… допрашивать или как у вас это называется? — Она засмеялась сипловато, а потом закашлялась. — Тогда на кухню пойдем, К себе не приглашаю, не прибрано, на бюллетене я.
Не дожидаясь ответа, она повернулась к нам спиной. Мы с Севериным переглянулись, причем Стас недоуменно потряс головой, и пошли следом.
В кухне она походя швырнула окурок в консервную банку на плите (он пустил слоистый дымок и подспудно раздражал меня в течение последующего разговора, пока не погас). Уселась на табуретку спиной к окну, закинула ногу на ногу, так что халат разъехался почти неприлично, и строго спросила:
— Так что, допрыгалась наша Оленька? Никакого сочувствия к «Оленьке» я в ее словах не уловил.
— А почему вы решили, что допрыгалась, Нина Ефимовна? — ненатурально бодренько отозвался Северин, усаживаясь напротив нее. Я остался стоять в дверях, участковый и понятые толклись за моей спиной.
— Да тут полной идиоткой надо быть, чтобы не решить, — оскалилась Лангуева, достала из кармана халата новую сигарету, прикурила и снова закашлялась. Она вся зашлась прямо-таки в этом сухом лающем кашле, почти согнулась пополам и вдруг выбросила в мою сторону худой длинный палец с остро отточенным ногтем. — А ведь я… звонила вам… звонила… предупреждала…