На коротком совещании было решено в ближайшие наши планы начальство не посвящать, действовать на свой страх и риск. Я, правда, заикнулся про то, что, если у нас опять будет прокол, нам это припомнят вдвойне, но Северин сказал:
— Пожалуйста, только сейчас докладывать, какие мы болваны, пойдешь сам.
Сломив таким образом мое слабое сопротивление, он пододвинул к себе телефон, снял трубку, взвесил ее на ладони, как гранату перед броском, шумно выдохнул и стал набирать номер.
— Театр одного киноактера… — недовольно пробормотал он себе под нос, слушая длинные гудки, но едва на том конце подошли к аппарату, голос его сделался бодрым, деловым, слегка по-солдатски простодушным: — Нина Ефимовна, здравствуйте, Северин из МУРа беспокоит. Помните такого? Ага, очень хорошо! Вот-вот, как раз по этому поводу и звоню. Задержали тут одного типчика, похож по приметам. Если мы сейчас за вами машину пришлем, а? Ну и хорошо, ну и ладушки! Минут через двадцать спускайтесь.
Он аккуратно положил трубку на место и посмотрел на нас.
— Что, ребятки, развалим мы их сейчас или нет?
Ибо разработанный нами план состоял в постановке небольшого, но, как мы надеялись, драматического спектакля, конечной целью которого был сакраментальный «момент истины». Режиссерский замысел ясен, роли распределены, билеты проданы. Осталось только ждать.
Через зарешеченное окно я видел, как к отделению подкатил патрульный «уазик». Открылась задняя дверца, и в воздухе показалась, ища опоры, суховатая ножка в не слишком изящной стоптанной туфле. Рядом возник Северин. Лангуева спрыгнула на землю и немедленно принялась отряхивать пепел с юбки. В углу рта у нее торчала сигарета. Северин сделал приглашающий жест рукой, и они стали подниматься по ступенькам.
Я не один наблюдала окно за этой сценой. В эти самые секунды Балакин выводил из соседнего кабинета и неторопливо вел по коридору Алика Овсова. Он двигался с таким расчетом, чтобы буквально нос к носу столкнуться с Севериным и Лангуевой именно в том месте, где длинный милицейский коридор делает крутой поворот на девяносто градусов. Столкнуться — и тут же разминуться, свернуть за угол, потерять друг друга из виду. За последние сорок минут мы трижды или четырежды репетировали этот проход, рассчитывая время, приноравливаясь к ритму.
Стоя у окна, я мог только гадать, как все идет. Мне была отведена молчаливая, но важная роль — что-то вроде статуи командора. Дверь за моей спиной открылась.
— Проходите, — услышал я сухой, казенный голос Стаса. — Сюда, к столу, пожалуйста. Вот фоторобот, составленный по вашему описанию…
При этих словах я повернулся.
— А это, так сказать, оригинал, — закончил фразу Северин и спросил протокольным гоном: — Узнаете?
Но Лангуева смотрела не на карточки и даже не на меня. Взгляд ее был прикован к аккуратно разложенным на столе книгам из коллекции профессора Адриана Николаевича Горбатенького.
Признаюсь, я не ждал, что наша вобла зарыдает, забьется в истерике, станет рвать на себе волосы. Но и той реакции, которая последовала, я не предполагал. Вернее — отсутствия реакции.
Лангуева кончиком тонкого пальца откинула обложку одной из книжек, убедилась — то самое, и захлопнула обратно. Потом уселась на стул, высоко закинув ногу на ногу, щелкнула сумочкой, извлекла сигарету, прикурила. И, только выпустив первую струю дыма, хмыкнула себе под нос и пробормотала что-то вроде:
— Можно было ожидать…
— Чего ожидать? — склонился к ней Северин.
— Имейте в виду, — сказала Лангуева, обводя стол скрюченными пальцами с зажатой в них сигаретой. — Я к этому отношения не имею.
Но я заметил, что сигарета подрагивает в ее руке.
— В каком смысле? — заглянул ей в лицо Стас.
— А в таком смысле, что книжек я не брала, даже в комнату не входила. И ничего с этого иметь не должна была. Просто примчался ко мне этот идиот с выпученными глазами… — Нина Ефимовна скривилась то ли от дыма, то ли от неприятного воспоминания, — кричит: «Такой случай! Никто не узнает!» Подонок…
Пепел покатился ей на юбку.
— Ну я ему сказала: делай что хочешь, а я ни при чем. Наврать, когда придут, могу чего-нибудь, по старой памяти, так и быть, но я ни при чем, — твердо повторила она.
«А зачем милицию вызывала?» — чуть было не спросил я злорадно и осекся за мгновение до быстрого предупреждающего взгляда Северина. Действительно, если Нина Ефимовна Лангуева хочет пока думать, что может вот таким детским способом сухой выскочить из воды, пусть думает. Пока.
— Отлично, — воскликнул Северин, усаживаясь за стол напротив нас и доставая стопку бланков. Тон его из протокольного сделался почти что дружелюбным. — У меня от следователя прокуратуры имеется отдельное поручение официально допросить вас по этому эпизоду. Не возражаете?
— Валяйте, — согласилась Лангуева, зажигая новую сигарету.
Когда допрос подошел к концу, я взял у Балакина ключи и сходил за Овсовым. Пардон за каламбур, вид у Лошади был загнанный. Время, проведенное наедине с собой после мимолетной встречи в коридоре, не прошло для него бесследно. Пока я конвоировал его от кабинета к кабинету, он то и дело нервно утирал платком шею и красное разгоряченное лицо. А зрелище окутанной дымом Лангуевой перед столом с протоколом допроса, кажется, доконало его окончательно.
— Вон он, голубчик, — зло и торжествующе приветствовала Алика вобла, которая к концу допроса стала почти такая же разговорчивая, как при нашей первой встрече, только, так сказать, с обратным знаком. — А вы знаете, — удивленно повернулась она к Северину — я вот вам тут все рассказывала-рассказывала, а сейчас вдруг подумала: может, он и мне тогда наврал, а? Может, он сам ее и убил?
С Аликом при этих словах случилось что-то ужасное. Он из красного сделался белым, пошатнулся, оперся на стену и стал медленно сползать вниз. Я еле успел подхватить его под мышки. На глазах у него набухали крупные слезы, они слепили его, он тряс головой, часто-часто мигал, но, по-моему, не видел вокруг ничего.
— Боже мой… — шептали его губы, ставшие из пунцовых синими. — Я не убивал… Боже мой…
Через час, отпоив Овсова валерьянкой, мы знали все. Разумеется, я имею в виду: все, что было известно самому Овсову. Но новое наше знание не только не продвинуло нас в раскрытии убийства и в поисках Ольги, но, пожалуй, запутало еще больше.
16
Как ни удивительно, Пиявкой Илюшу Яропова прозвали не друзья-блатари, и даже не дворовые приятели, а родная мама Анна Кузьминична. Видать, нежным и ласковым сыночек был с самых отроческих лет. Справедливости ради надо сказать, что и сама Анна Кузьминична, или просто Нюрка, как звали ее все вокруг до самой старости, добротой и мягкостью нрава никогда не отличалась. Лупила своего отпрыска по делу и без дела, с пьяных глаз и протрезвев, что, впрочем, бывало нечасто, лупила до тех самых пор, пока сынишка не подрос. Тогда они поменялись ролями.
Скучная история. И хотя стараниями бадакинских оперов и участковых удалось найти немало бывших жильцов шестнадцатого дома — свидетелей яроповского безобразного бытия, существенных деталей не всплывало. Ну, пили, ну, дрались, ну, ходили к ним разные компании… Тогдашний участковый, ныне пенсионер, старался побольше иметь дело с этой семейкой, «осуществлял профилактические меры», соседи старались — поменьше.
Правда, с тех пор, как Анна Кузьминична, полуразбитая предварительно параличом, переселилась от сына сначала в дом для престарелых, а через полгода в мир иной, поведение Ильи Яропова изменилось. Сказать, что в лучшую сторону, было бы неправильным. Просто — в другую. Во всяком случае, жалоб от соседей участковому убавилось. Да и то сказать: самих соседей за годы становилось все меньше. Кое-кто из населявших огромную коммуналку умирал, другие получали благоустроенные квартиры как очередники, а новых сюда селили неохотно — дом давно уже по генплану предназначен был под капремонт. Яропов по-прежнему нигде не работал постоянно, числился то грузчиком в одном месте, то чернорабочим в другом, но, поскольку вреда, то бишь шума, драки и других антиобщественных действий от него теперь видно не было, его более или менее оставили в покое.