Уставший и слегка обалдевший от всех этих перелетов, поездок и впечатлений, я уже было собрался на свой чердак, чтобы завалиться спать, но был приглашен к ужину и пренебречь не посмел. За столом в гостиной, тоже с окном во всю стену, выходящим в сад, нас оказалось четверо: кроме хозяйки, меня и Опарыша, на дальнем краю примостилось ссутулившись субтильное юное существо в огромном не по росту черном бесформенном свитере, надо полагать, фройлен Циммер. Во время еды инфанта ни разу не подняла лица от тарелки, предоставляя сотрапезникам лицезреть лишь не слишком аккуратно причесанную макушку. Вяло поковыряв вилкой жаркое, она вскоре нас покинула, дробно протопав в свою комнату по лестнице сначала вверх, потом вниз, и уже перед выходом из дома что-то буркнув на прощанье матери. Та в ответ разразилась короткой, но энергической тирадой, на которую, впрочем, реакции не последовало, если не считать донесшегося с улицы звука стремительно удаляющегося мотоциклетного мотора. Я вопросительно глянул на Опарыша, он пожал плечами и нехотя перевел:
— Линда сказала, что идет на дискотеку, мамаша обозвала ее дрянью. Нормальный ход, семейные разборки, как у всех.
Ужин уже близился к завершению, когда во дворе снова заурчал двигатель, на этот раз автомобильный, и в доме появился, наконец, хозяин. Герр Циммер был крупноблочный и громогласный мужчина. Все у него было большое, даже слегка преувеличенное: мясистый пористый нос, широкие хрящеватые уши, голова с хорошее ведро и выпирающий из-под жилетки мощный живот, который был бы, вероятно, высоко оценен любителями японской борьбой сумо. Приехал он не один, а с сопровождающим, и этот сопровождающий сразу мне не приглянулся. Сбитый грубо, но крепко и надежно, как строительные козлы, стриженный наголо, с холодными рыбьими глазами, своим экстерьером он до боли напоминал лучшие экземпляры нашей отечественной люберецкой или, к примеру, солнцевской породы, именуемые не только в их среде, но и в широких народных массах по отдельности «пацанами», а собирательно «братвой».
Впрочем, мне недолго пришлось рефлексировать по этому поводу, потому что фрау Циммер принялась с новой энергией метать на стол тарелки с едой, среди которых поя вилась также и бутылочка местной водки, которую весьма лестно охарактеризовал мой гид. Водочка действительно оказалась недурна, хозяйка любезно предложила еще жаркого, я не отказался. Мы повторили, потом еще раз и еще, откупорили следующую, после чего даже подозрительная люберецкая рожа показалась гораздо более домашней и милой. Герр Циммер поднимал рюмку и фельдфебельским голосом командовал: «Прост!» — а мы с удовольствием ему подчинялись. Потом я научил их чокаться, с помощью переводчика попытавшись объяснить происхождение этого старинного обычая.
В древности, рассказывал я уже слегка заплетающимся языком, удельные русские князья, собираясь на пиры, очень боялись быть отравленными коварным соседом, поэтому перед тем, как пригубить чаши, сдвигали их друг с другом, плеская одновременно часть своего вина соседу. Таким образом, чоканье стало выражением отсутствия дурных намерений.
— Вы, — тыкал я нетвердым пальцем в грудь немецкой стороны, — не желаете мне зла. Я, — тут мой палец описывал полукруг и упирался в мою грудь, — не желаю зла вам. За это надо чокнуться и выпить. Ферштейн?
Не знаю уж, чего им там напереводил мой Опарыш — как всякое беспозвоночное, он оказался плохо восприимчив к алкоголю и поплыл раньше всех. Но, выслушав мою историческую справку в его переложении, герр Циммер с серьезным видом аккуратнейшим образом перелил половину своей рюмки в мою и произнес новый тост, который мне удалось перевести самостоятельно: «Фройндшафт!»
«Фройндшафт!» — охотно поддержал его бритый любер, и даже Опарыш из последних сил пискнул: «За дружбу!» — после чего окончательно вырубился. Оставшись без толмача, мы, однако, не растерялись и откупорили третью бутылочку, которая была опорожнена под весьма оживленную и полную взаимопонимания беседу, содержание которой, правда, из памяти почему-то ускользнуло. Запомнилось лишь, что несколько раз за вечер я пытался растолкать Опарыша, тряся его за плечи и крича в самое ухо: «Какой, к черту, цирлих-манирлих, нормальные русские мужики!» — но он не реагировал.