Еще немного, и передо мной расстилается ночной Манхэттен. Небоскребы горят на фоне неба длинными свечами. Авеню с улицами полны машин и гуляющих людей. Должно быть, сегодня пятница. Хотя Нью-Йорк всегда шумит — большой бессонный улей. Так гудит театр перед выступлением: зрители рассаживаются по местам, танцоры разминаются, светотехники переругиваются над сценой.
Я вспоминаю, как жмет купальник, как по спине скатывается тонкая струйка пота. Как свет софитов слепит, горячит кожу, и за ним проступает лицо одного из зрителей — лицо того самого парня. Да, теперь я помню это отчетливо. Он сидит во втором ряду, смотрит на меня, ловит каждое мое движение взглядом. И я вижу только его. Танцую только для него. Чувствую себя настоящей королевой сцены…
Воспоминание ускользает, сменяется другими обрывками. Травой на заднем дворе — так приятно ходить босиком. Белой манжетой на холодной, припудренной руке отца. Рисунками на двери туалета в детском доме. Почему я там оказалась? Я все еще не помню и не уверена, что хочу вспоминать. Некоторым вещам лучше оставаться забытыми.
Река подо мной сменяется кирпичными многоэтажками, мост сменяется тротуаром с железной окантовкой, улицы с английскими названиями — Чайнатауном с иероглифами на вывесках. Чайнатаун — жилыми домами. Жилые дома — устрашающими гигантами офисов и уличными кафе, занимающими половину тротуара. Дороги между ними кажутся муравьиными тропами с односторонним движением.
Я почти добираюсь до нужного адреса, сворачиваю с Бродвея, вижу заставленную машинами и строительными лесами улочку…
И перед глазами снова опускается алая пелена.
Господи, да что со мной?!
Отпрянув к обочине, сжимаю зубы, чтобы не кричать, не привлекать к себе внимание. Прохожие, наверное, думают, что я пьяная. Ну и пусть. И пусть… Меня едва не выворачивает наизнанку от жутких воспоминаний.
Я вижу себя на этой самой улице. Меня окружили трое… Нет, четверо, и все здоровенные громилы, как «медсестра» из больницы. Кто-то крепко держит меня за руку — поворачиваюсь, и вижу лицо Криса. Он хмурится, весь напряжен. Глаза сощурены, жилы на шее натянуты. Похоже, драки не миновать.
Что-то гудит, и я хватаюсь за голову. Невыносимый звук, нестерпимый. Он будто забирается в мою голову, под череп, и превращает мозги в горячий бульон. Сводит с ума. Перед глазами все плывет, будто я выпила лишнего, и внутри меня поднимается волна ярости — такая, какой я не испытывала никогда в своей жизни. Кажется, что я просто умру, если не врежу кому-нибудь по зубам!
Я поворачиваюсь к одному из громил и что-то кричу ему в лицо. Слов не разобрать, но после них все приходит в движение. Громила достает пушку, приставляет к своему подбородку и нажимает на курок. Брызжет кровь, осколки черепа выбивают дробь на кузове запаркованного рядом грузовика. Крис отпускает мою руку и прыгает вперед, замахиваясь кулаком. Гул в голове усиливается, где-то стрекочут выстрелы. Ко мне бегут — краем глаза я вижу тень, разворачиваюсь и…
Видение исчезает. Улица становится прежней: прохожие, редкие проезжающие машины, пятна фонарей, городской гул. Меня мутит и, кажется, сейчас стошнит. Я сгибаюсь, опираюсь на стену дома и сплевываю на асфальт. Люди обходят меня широким кругом.
Через пару минут тошнота унимается, и я прихожу в себя. Смотрю на указатель улиц, на металлические трубки строительных лесов. Я была здесь. На нас с Крисом напали именно в этом месте. Чего они хотели? И почему один из них застрелился? Меня до сих пор передергивает, стоит лишь вспомнить алую крошку, как она налипает на грузовик.
Надо заглянуть в клуб “Ошумаре”, осторожно порасспрашивать.
Слышу пульсирующий ритм, глубокие басы — долбежка “хауса” — и иду на звук. За углом, вдоль красного каната тянется очередь, модные парни, длинноногие девушки на каблуках. Дальше вход в клуб; здание облицовано дымчатым стеклом, над ним горит алое “Ошумаре”. Ничего себе место! От него буквально несет пафосом и деньгами. Не могу поверить, что меня сюда приглашали. Не могу представить себя даже рядом с этим клубом.
Я продираюсь вдоль каната — стараюсь не смотреть на возмущенных людей в очереди. Пропускаю мимо ушей пару ругательств. Дохожу до конца и… будто в стену упираюсь. В конце очереди дежурит здоровенный темнокожий вышибала с бейджем с надписью «охрана» на груди. Он нависает надо мной, меряет взглядом мой рюкзак, черный худи, меня саму — пять футов с кепкой, — и на его лице возникает кривая ухмылка.
— Привет, красавица! — он поднимает брови и касается моего капюшона. — Сегодня ты не в форме.
Вид у меня и правда не клубный. И он меня знает, запоздало понимаю я. Прекрасно! Как же я этому рада!