Отдаленно, очень отдаленно Спайдер напоминает ему героя «Человека, который спит»[7], одной из его любимых книг. Чем он так привлекает его – этот несчастный безумец, растерянный и обескураженный, не понимающий жизни, которую вынужден влачить? Может быть, чем-то таким, что есть и в Спайдере, и немного в герое Перека, и во всяком другом человеке, да и вообще во всех людях? И потому иногда он чувствует себя Спайдером, а иногда – «человеком, который спит». А этот, в свою очередь, всегда вызывает у него в памяти «Красную пустыню» Антониони, где Моника Витти играет роль такого же потерянного существа, avant la lettre[8] Спайдера, его женскую версию, заблудившуюся в герметическом индустриальном пейзаже, человека, чье внешнее спокойствие не отменяет его неспособности нормально взаимодействовать с окружающим миром. Это бесконечная катастрофа, этот эмоциональный обморок неизбежно превратили ее в робкое, боязливое создание, чтоиз страха столкнуться с ускользающей от понимания реальностью, бесцельно бредет в пустоте – по метафизической пустыне.
Риба видит, как, благодаря камере Питера Сушицки, в совершенстве передающей подавленность и депрессию, в атмосфере «Паука» возникает нечто, неуловимо напоминающее стилистику «Красной пустыни». Оба фильма ясно показывают, что, если попытки выстроить вокруг себя разумный мир раз за разом проваливаются, рано или поздно это приведет к потере личности. Придя к этому выводу, Риба снова спрашивает себя, а не Спайдер ли он сам? Он точно так же борется со своими призраками.
Когда в одном из самых запоминающихся эпизодов фильма Спайдер пытается понять, кто он такой, мы видим, как он принимается оплетать свою комнату веревочной сетью, словно паутиной, которая, кажется, отражает жуткую работу его мозга. Но все его мучительные усилия по воссозданию собственной личности тщетны. Спайдер бредет пустынными улицами своего Ист-Энда, по остывшим следам своего потерянного детства, – он полностью утратил связь с миром, он не знает, кто он такой, а может быть, и не знал никогда.
Рибе в сумерках слышатся странные голоса, и он спрашивает себя, не гений ли это, дух-хранитель его детства, исчезнувший однажды и, как ему показалось, навсегда. А может, это призрак гениального писателя, он так мечтал его найти, пока был издателем. Всю жизнь он ощущал это отсутствие и терзался. Но куда мучительней был для него несмолкающий сухой треск, обозначающий постоянное присутствие кое-чего незванного, взять хоть насекомое гудение «писательской болезни».
Это профессиональная болезнь издателей. Одни слышат неприятный шум чаще, другие реже, но никто не может избавиться от него до конца. Иных издателей – к счастью, это не Рибин случай, – «писательская болезнь» доводит до крайности, и они начинают мечтать о книгах, написанных никем, в надежде, что это спасет их от неприятных симптомов, и они ощутят, что вся слава от издания принадлежит им одним.
Так же, как смерть таит в себе «смертельную болезнь»[9], то есть страдает от собственного недуга, некоторые издатели изъедены и разрушены скрывающейся в них гидрой – «писательской болезнью» – постоянно звучащим в глубине сознания треском, напоминающим шелест сухих листьев.
Однажды, беседуя в Антверпене с Хюго Клаусом, Риба рассказал ему об этом шелесте, о том, что приговорен вечно мучиться от «писательской болезни», и впившаяся в него гадина, эта пощелкивающая тварь, постоянно напоминает ему, что без нее, без этой немочи, без внутреннего шума, без немилосердного, безжалостного треска, от которого болью сводит весь мозг, он, Риба, – ничто; она не позволяет ему забыть, что «болезнь», неумолчный треск сухих листьев, это неотъемлемая часть дьявольского механизма, работающего в недрах часовой мастерской его сознания.
Хюго Клаус, чье имя прогремело после публикации «Горя Бельгии», сочувственно помолчал, а потом обронил только:
– Издательское горе.
Глухая тоска, вызванная призраками надвигающегося умственного распада, увлекала его в опасные для него закоулки вечного детства где-то на окраинах его сознания. Там – он знает это наверняка – он запросто мог бы потерять себя навсегда. В последний момент ему удается избегнуть этой участи, резко изменив направление мысли, – он напоминает себе, что обладает «нравственным» умом, пусть иногда ему кажется, что этого мало, на самом деле этого более чем достаточно, чтобы не заблудиться. Следом он говорит себе, что в будущем месяце едет в Дублин, – ну вот, теперь он вне опасности. В голове его голосом Моники Витти звучит фраза из «Красной пустыни», фраза – он понял это только сейчас, – не менее страшная, чем самый бредовый, самый навязчиво ненормальный Ист-Энд: