– Значит, был ты в Лионе, – настаивает мать уже несколько обеспокоенным тоном.
Отец принимается неторопливо раскуривать трубку и тоже смотрит на сына с легким недоумением, будто спрашивая себя, отчего тот молчит. Но что он может сказать? Не излагать же родителям общую теорию романа, сформулированную им в лионском отеле. Вряд ли их заинтересовал бы ход его мыслей, к тому же, он подозревает, родители вообще ничего не смыслят в теории литературы. Но предположим, что смыслят, и что? Он убежден, что такой разговор их только утомит. Более того, он боится, что тут-то они и поймут, насколько права Селия, утверждая, что он замкнулся в себе, отгородился от реального мира и полностью поглощен компьютером, а в отсутствие компьютера – как это было в Лионе, – собственными мыслями.
В Лионе Риба сделал все возможное, чтобы ненароком не столкнуться с Фондом Фондебридера, пригласившим его на конференцию по поводу тяжелого положения издательского дела в Европе. Может быть, оттого, что ни в аэропорту, ни в отеле никто его не встречал, он, как бы мстя организаторам за демонстративное пренебрежение, закрылся в своем номере и сделал, наконец, то, о чем мечтал еще в ту пору, когда у него было что издавать и не было времени ни на что другое, – написал общую теорию романа.
В свое время он опубликовал многих крупных писателей, но духом будущего на него повеяло только от Жюльена Грака, автора «Побережья Сирта». И, затворившись в номере лионского отеля, он набросился на вожделенную теорию. Она опиралась на идеи, с первого же взгляда узнанные им в «Побережье Сирта», и устанавливала пять необходимых элементов романа будущего: интертекстуальность, неразрывную связь с высокой поэзией, осознанное созерцание лежащего в развалинах нравственного пейзажа, некоторый примат стиля над сюжетом и общую манера письма, подобную спешащим часам.
Это была смелая теория, она дерзко призывала равняться на роман Грака, привычно считавшийся устарелым. Риба исписал гору бумаги комментариями ко всем пяти элементам идеального романа будущего. Но, едва закончив свой труд, вспомнил о «священном инстинкте не следовать теориям» – эта фраза принадлежала Фернандо Пессоа, еще одному любимому автору Рибы, чье «Воспитание стоика» ему однажды выпала честь издать. Он подумал об этом инстинкте и о том, как глупы бывают романисты, и тут же перед его внутренним взором прошла вереница испанских писателей, чьи книги – наивные плоды стройных и обширных теорий – ему доводилось публиковать. Цепляться за теорию, чтобы написать роман, подумал Риба, что за бессмысленная потеря времени! Как автор новой теории он имел теперь все основания так говорить.
Кто в здравом уме станет писать роман, размышлял Риба, если уже есть теория? И покуда он прислушивался к себе в ожидании ответа, к нему – вероятно, чтобы избавить его от ощущения, будто и сам он только и делает, что бессмысленно теряет время, – пришло понимание. Теория, которую он любовно выстраивал, запершись в номере отеля, на самом деле избавляла его от теорий. Становилась ли она от этого хуже? Нет и нет. Она по-прежнему была блестящей и дерзкой, только теперь Риба намеревался уничтожить ее и похоронить прямо тут, в номере, в корзине для бумаг.
Он справил одинокую тризну по своей теории и по всем теориям в мире и, не медля более, оставил город Лион, так и не встретившись с теми, кто желал обсудить с ним тяжелую – ничего, думал Риба всю обратную дорогу, не так уж она и тяжела, – долю европейских книгоиздателей. Он покинул отель через черный ход, сел в поезд и вернулся в Барселону ровно через сутки после своего приезда в Лион, не оставив Фонду Фондебридера даже прощальной записки. Он чувствовал, что вся поездка случилась с ним исключительно ради того, чтобы он сформулировал, а потом тихо похоронил свою теорию. Словно бы он не свои взгляды на роман будущего изложил, а составил документ, официально избавляющий его от изложенных взглядов. А еще точнее, удостоверяющий, что единственное стоящее занятие – это ездить по миру и избавляться от теорий.