Что мы вообще знаем о самих себе, думает он. Все меньше и меньше с каждым днем, тем более что Селия уже какое-то время собирается стать буддисткой, а пока любуется этой сладостной, как она говорит, возможностью. Она уже почти убеждена, что в ней самой кроется все необходимое для достижения нирваны, и полагает, что уже близка к тому, чтобы ясно и четко увидеть и познать суть жизни и бытия. Он же не может не опасаться, что этот буддизм в небе раньше или позже станет серьезной проблемой у них в руках, не меньшей, чем его последние запои, из-за которых Селия всерьез собиралась его бросить. Она действительно пригрозила уйти, если он снова вздумает убивать себя пьянством.
Они неподвижны, как если бы оба попытались одновременно ответить на одни и те же вопросы, и это их парализовало. Жизнь, алкоголь, буддизм и, самое главное, глубина их взаимного незнания.
Они скованы неожиданным холодом, как если бы оба внезапно поняли, что в глубине души совершенно друг с другом незнакомы, да и с самими собой тоже, хотя она – по крайней мере это он о ней знает, – верит, что буддизм протянет ей руку и позволит сделать духовный шаг вперед.
Они нервно улыбаются, пытаясь ослабить напряжение этой странной сцены. Может быть, он любит ее так безумно именно потому, что никогда не знает о ней всего. Скажем, с самого начала его зачаровывало то, что она никогда не закручивала кран до конца. Бегущая струйка воды была такой же постоянной величиной в их браке, как и – если, конечно, можно себе позволить такое сравнение, – льющаяся рекой выпивка.
Он верит, что ему удается очень удачно сочетать неполное знание Селии с полным незнанием себя самого. Как он сам заявил в интервью Ла Вангардии: «Я не знаю себя. Похоже, мой послужной издательский список навсегда заслонил человека, стоящего за перечисленными в нем книгами. Моя биография – это каталог моего издательства. Но там нет человека, что был до того, как я решил стать издателем. В нем нет меня самого».
– О чем ты думаешь? – спрашивает Селия.
Она прервала течение его мысли, и от внезапного всплеска раздражения он реагирует довольно странно – говорит, что задумался о столе в гостиной и о стульях в прихожей, таких зримых и реальных, о корзинке для фруктов, принадлежавшей еще его бабушке, и о том, что, несмотря на всю их неоспоримость, в дверь в любое мгновение может войти какой-нибудь безумец, который заявит, что, по его мнению, все далеко не так ясно и просто.
Ему сразу же делается муторно, он понимает, что понапрасну все осложнил. Жена приходит в негодование.
– Какие стулья? – говорит Селия. – Какая прихожая? Какой безумец? Ты что-то от меня скрываешь. Спрашиваю еще раз – о чем ты думаешь? Ты что, опять запил?
– Я думаю о каталоге моего издательства, – говорит он, опуская голову. С тех пор как он перестал пить, скандалы между ними стали крайне редки. Это огромнейший шаг вперед в их отношениях. Раньше у них случались настоящие битвы, и Риба не мог избавиться от мысли, что виноват в них он один, вернее, он и его треклятая выпивка. Когда ссора заходила чересчур далеко, Селия собирала чемодан и выставляла его на лестничную клетку. Потом, если ей хотелось спать, она отправлялась в постель, оставив чемодан снаружи. Таким образом, соседи всегда были в курсе происходящего: чемодан рассказывал им о том, что произошло накануне. Один раз, еще до того, как Риба загремел в больницу, Селия действительно оставила его и провела два дня вне дома. Если бы пошатнувшееся здоровье не заставило его бросить пить, скорее всего он потерял бы жену.
Внезапно он говорит ей, что 16 июня собирается в Дублин. Без утайки рассказывает о годовщине родительской свадьбы, о джойсовом «Улиссе» и, наконец, о своем вещем сне, в особенности о той части, где он напивается в баре под названием «Коксуолд», и где они – растроганные и безутешные – плачут, сидя на земле, на тротуаре какой-то ирландской улочки.
Многовато он вывалил на нее за такой короткий отрезок времени. Теперь ему кажется, что Селия вот-вот скажет, мол, конечно, воздержание и ежедневное четырнадцатичасовое затворничество у компьютера укрепили его нервы и пошли ему на пользу, но, с другой стороны, он с каждым днем становится все аутичнее и аутичнее. Или, если точнее, все «хикикоморнее».
– В Дублин? – удивленно спрашивает она. – И что ты там собираешься делать? Напиваться в барах?
– Селия, – говорит он, и у него делается очень терпеливое лицо, – это был только сон.
– Да, милый, но если я правильно тебя поняла, это был вещий сон.
Вот уже несколько дней Рибу живо интересует все, имеющее отношение к хикикомори, юным компьютерным аутистам, отвечающим на давление окружающего мира полной социальной изоляцией. Само японское слово «хикикомори» означает затворничество, уход от общества. Они запираются у себя в комнате в родительском доме и живут так годами. Жизнь их безрадостна, у них почти нет друзей, и большинство из них днем спит или лежит без движения, а ночами смотрит телевизор или сидит за компьютером. Эта тема особенно волнует Рибу потому, что с тех пор, как он оставил работу и бросил пить, он все больше замыкается в себе и действительно потихоньку превращается в японского мизантропа, в настоящего хикикомори.