— Вы, панове, только меня не раздражняйте. Когда я расстраиваюсь, руки мои озорничают, и я сам за ними не могу уследить.
Игнаций Мамут помещался в одной камере со мной и спал на соседней кровати. Он недолго присматривался и через несколько дней после моего поступления в школу, когда товарищи вздумали насильно меня напоить, взял надо мной покровительство. И конечно, я не совладал бы с ними. Игнаций же Мамут только цыкнул, и они мгновенно успокоились.
— Чи есть у панов головы, либо на их месте глиняные горшки? Не видите, что ли, он у нас еще джултодзюб![12] — и Игнаций похлопал меня здоровенной ручищей так, что я едва усидел на табурете.
Однако, избавив меня от неприятности, Игнаций Мамут положил начало этому грустному прозвищу. Надо признаться, в устах моих товарищей «джултодзюб» звучало не злобно, но мне все же хотелось от него избавиться.
Игнаций Мамут старался покончить с моим джултодзюбством, он научил меня понемножку пить вино, но так, чтобы во хмелю не ходить на четвереньках. Также он пытался сделать меня своим партнером по фараону и ландскнехту, но, как только начинался подобный урок, я задремывал.
— Эх ты! — говорил Игнаций. — Я ведь тебе хочу добра! Какая скучная у тебя будет старость! И что ты будешь делать на биваках?!
Однажды он таинственно предупредил, что вечером поведет меня к красивым и недорогим панночкам. Мне и на ум не приходило подобное, да и отец в свое время остерегал меня от таких походов. Поэтому понятно, какой ужас появился на моем лице.
Игнаций долго смотрел на меня, потом сплюнул и произнес:
— Эх, джултодзюб, джултодзюб! Ну и черт с тобой! Несмотря на такие размолвки, я жил с ним дружно. Полной противоположностью Игнацию Мамуту был Ян Вацек — красивый образованный юноша. Он был года на три старше меня. Я не испытывал к нему никакого влечения, но он почему-то искал моего общества. Тетка Вацека работала у Иоанны Грудзиньской — княгини Лович, жены цесаревича. Вацек часто бывал в бельведере и приносил в школу новости из высшего круга. Он не был джултодзюбом, но товарищи почему-то не слишком дружили с ним. Вацек, а также подпоручик Высоцкий сыграли роль в моей жизни. Высоцкий — это тот, кто впервые заговорил со мной в коридоре. Он учил нас строевой службе. В противоположность другим учителям, Высоцкий почти все время проводил в школе. На занятиях он был строгим и требовательным, но стоило ему выйти из класса, взгляд его становился теплым, а на тонких, всегда сжатых губах появлялась добрая усмешка. Вне класса он называл нас по именам, с каждым находил о чем поговорить, а больше всего любил рассказывать историю Рима, польских восстаний и войн. Мы очень привязались к нему и считали старшим товарищем.
Начальником школы был Олендзский — изысканно вежливый, но очень строгий майор, которого мы уважали. Самым же главным начальником был цесаревич Константин, брат российского императора. Он иногда приезжал в школу. Его все побаивались. Шепотом о нем говорили дурное, а вслух хорошее. Я сам его не сразу увидел. Я поступил в школу, когда уже начались занятия, и не ездил со всеми новичками представляться цесаревичу. Хотя последний и требовал, чтобы к нему являлись все новички, меня в бельведер сначала не послали, потому что цесаревич куда-то уезжал из Варшавы, а потом об этом забыли. Увидел я цесаревича на Саксонском плацу, когда впервые вышел на парадировку. Но и тогда я как следует его не рассмотрел: он громоздко сидел на коне среди офицеров, и его треуголка была слишком низко надвинута на лоб.
От парадировки я был в восторге. Впервые на Саксонской площади я увидел так много военных и почувствовал, что в этой массе и я песчинка. Глядя на стройные ряды пехоты и кавалерии, я испытал незнакомый доселе душевный подъем и желание отдать жизнь отчизне.
В тот же день я увидел и Владислава Скавроньского— подпоручика линейного полка. Я увидел его и запомнил на всю жизнь. Запомнил, полюбил и сделал своим идеалом. Возмечтал быть похожим на него и, конечно уж, познакомиться с ним. Он был красив, но в его красоте было гораздо больше души, чем внешнего лоска. Среди блестящих офицеров он сиял, в стремительном марше он не шел, а летел, и в его синих глазах был какой-то особенный блеск.
С тех пор на парадировках я как праздника ожидал, когда этот офицер пройдет мимо, а случайная встреча с ним на улице делала меня счастливым на весь день. Я еще не знал его имени.
Случай помог нам познакомиться. Как-то подпоручик Высоцкий, зайдя в нашу камеру во время большого перерыва, застал меня за чтением стихов Казимежа Бродзиньского. Кажется, он удивился — у нас ведь мало кто читал. Он сразу подошел и взглянул на заголовок.