— Боже мой! Женщина имела возможность это сделать! А мы… и что сам Скавроньский?
— Как что Скавроньский?
— Ну, после пяти тысяч… Он узнал об этом?
— Как мог он узнать! Ты что?
— Но ведь он уже давно дома!
— Смотря что ты называешь домом, — ответил Игнаций. — На Повонзковском кладбище у нас у всех дома…
Я вскочил, но Игнаций одним махом опрокинул меня обратно.
— Ты и в самом деле сумасшедший! Ложись! Или не знаешь, что умер Скавроньский… Умер на другой день после доставки в лазарет. И на четвертые сутки похоронен. Вся Варшава его провожала…
А он, сволочь, пять тысяч злотых заплатить хотел матери за единственного сына! Я б его, проклятого, на кусочки живого изрезал…
Игнаций долго еще бормотал, но я не слушал. Откинувшись на подушки, я неутешно и тихо плакал, вспоминая до мелочи все, что было в лазарете: и как я видел не спящего Скавроньского, и как надрывался от кашля лекарь, когда я спрашивал о Владиславе, и как санитариуш уводил меня от окна, и как друзья запирали меня и берегли.
Глава 5
1829 год пришел с новостью: император Николай в конце марта приедет в Варшаву короноваться на польский престол. Вместе с ним собирался прибыть и его младший брат Михаил Павлович — начальник всех военных школ, по слухам, неимоверно строгий.
Несмотря на то, что наши солдаты по выучке и внешнему лоску не имели равных в мире, экзерциции на Саксонском плацу продолжались с возросшим усердием. Сами генералы чуть ли не на коленях проверяли равнение носков марширующей пехоты, чистоту лошадиных копыт, заставляли солдат развинчивать ружья, чтобы послушать, достаточно ли мелодично их бряцанье на марше, зорче обычного проверяли, ровно ли пришиты пуговицы на мундирах. То же было и в военных школах.
Март начался грустным событием — скончался старый сенатор Петр Белиньский, тот самый, что навлек августейший гнев на суд, отменивший обвинение членов Патриотического Общества в тягчайшем государственном преступлении, тот самый Белиньский, кто возглавлял суд над Северином Кшижановским и приговорил его вместо казни к трем годам тюрьмы… Воспоминания об этом были еще свежи, и неудивительно, что на похороны благородного старика стеклась вся Варшава.
Весна выдалась поздняя, в марте Лазенки еще утопали в снегу. Я гулял там почти ежедневно и после похорон Белиньского тоже собрался туда. На пороге школы меня догнал Высоцкий. Он, надо сказать, после моего выхода из лазарета ни разу не беседовал со мной отдельно, а сейчас приветливо кивнул и спросил, куда я иду. Я объяснил.
— Пожалуй, и я с тобой прогуляюсь.
Прогулка с Высоцким была мне приятна, но сам я не нарушал молчания. Как всегда, я держал путь к моему сатиру.
— Вот и не стало у нас еще одного благородного человека, — со вздохом сказал Высоцкий.
— Да, — отозвался я. — А вы были на том суде?
— Ну что ты! — Высоцкий усмехнулся. — Я пташка маленькая и попасть туда не мог. Но мне рассказывали очевидцы. А вот на казни Лукасиньского я был и никогда ее не забуду.
— Я тоже, — сказал я.
Высоцкий удивленно взглянул на меня:
— А ты как мог там присутствовать?
— Разве обязательно присутствовать? Я видел ее мысленно. Это одно из самых значительных воспоминаний моего отрочества… Лукасиньский и эти… пятеро россиян… А вы про Лукасиньского ничего не знаете?
— Ходят разные слухи. Говорят даже, будто он где-то в Варшаве. В костеле Босых Кармелитов есть катакомбы. Может быть, там?
Постамент моего каменного друга был наполовину занесен снегом, а сам он сидел словно в мехах: на коленях его, на плечах и руках лежал снег, а на голове образовалась настоящая шапка, и от этого сатир казался еще загадочнее. Пространство вокруг было испещрено крестиками; какие-то птички, наверное, приходили развлекать его. Я начал протаптывать тропинку к сатиру, решив стряхнуть с него снег. Как-никак, приближалась весна, и если это не сделаешь, будет он мокнуть и леденеть… Какую еще заботу мог я проявить о моем молчаливом друге?
— Ты никогда не думал, почему я с тобой не беседую, как бывало? — спросил вдруг Высоцкий.
— Про «почему» не думал, а просто это заметил и…
— Покорно принимал? — Высоцкий улыбнулся. — Да, ты такой… А я не хотел… Боялся тебя потревожить после того случая… Но сейчас ты, кажется, стал совсем спокойным?
— Да.
— А как ты теперь относишься к виновнику смерти Владислава?
— Как вы можете спрашивать! Я буду помнить случившееся до смерти. И потом, разве Владислав был первым или последним?..