Пан Высоцкий когда-то хотел напасть на цесаревича и отнять брата, да Хлопицкий не позволил: «Из-за одного человека подвергнуть опасности войны всю страну немыслимо!» Вот что он ему когда-то сказал… Не правда ли, пан Наленч это очень глупая честность?
— А я бы знаете что сделал?! — воскликнул до сих пор молчавший Валерик. — Я бы, пан Наленч, отнял дядю Валериана, напал бы на цесаревича и спрятал его в катакомбы! Тогда Николай, может быть, иначе говорил бы с Польшей! Убийцы! Знаете что рассказывают — будто Александр Первый и Константин помогали душить своего отца…
— Валерик, что ты говоришь! — ужаснулась пани Тэкла. — Я тебе сто раз сказала, чтобы ты о царях не заикался!..
Она послала его посмотреть, как спит панна Фредерика, и, когда Валерик вышел, сказала:
— Если бы вы знали, как я за него боюсь…
— Вы, пани Тэкла, упомянули Высоцкого. Слышно о нем что-либо?
— А как же! Вернулся с каторги четыре года назад. Живет сейчас в Варке, на берегу Пилицы. У него там уцелел кров и есть кто-то из близких. Пан мог бы съездить к нему в гости…
Это была единственная радостная новость.
Я ушел от Лэмпицких глубоко потрясенный. Покойный отец говорил, что у Валериана Лукасиньского был железный характер и огромная совесть. И у сестры его — тоже была огромная совесть. А Константин с Николаем не имели ее вовсе. И такие уроды стояли во главе славян! Спрятали Лукасиньского за десять лет до революции, полагая, что в нем кроется главное зло, а революция все равно совершилась. Лукасиньский сидит сорок лет под замками, отрезанный от всяческой жизни, а Варшава снова закипает… И она закипит!
На следующее утро я опять пошел на Новый Свет, 45. Мне открыла молодая пани. Из-за нее выглядывал темноглазый мальчик.
— Мне хотелось видеть пана Эдварда Наленча, — сказал я.
— К сожалению, его нет. А что вы хотите? Я его жена…
— Жена? — Кажется, мне начинало везти, — Я очень рад. А где пан?
— Он будет дома только завтра, после панихиды по Косцюшке, — отвечала пани Наленч. — Приходите во второй половине дня.
— Вот не везет! — я потоптался… — Ну хорошо, я завтра приду.
— А кто вы, пан? Я пана не знаю…
Мне так хотелось встретиться с Эдвардом неожиданно!
— Я его старинный-старинный друг…
— О, это хорошо! — она виновато улыбнулась. — Пусть пан извинит, что не приглашаю войти. Спешная работа. Шью для завтрашних панихид траурные банты. А завтра… мы оба встретим пана с радостью! Я так и скажу ему — старинный друг! Пусть-ка он погадает!
Я поклонился и пошел. Удивительно прямо! Ничего в жизни мне не давалось легко!
На улицах висели объявления о закрытии общественных мест, а также о том, что на улицах запрещается собираться больше чем по три человека. Наместник просил граждан Варшавы подействовать на молодежь, которая ведет себя непозволительно. В конце объявления было написано: «Поляки! Исполнением своих обязанностей к монарху, доверием к благим его начертаниям и повиновением установленным от него властям приблизьте время, когда можно будет ходатайствовать у государя о дозволении снять военное положение и снова приступить к правильному развитию всемилостивейше дарованных царству польскому учреждений.
Наместник Царства Польского — Ламберт».
Что осталось делать? Я пошел с театральной площади по Вежбовой улице в отель читать Яна Дуклана Охотского. Когда пересекал Саксонскую площадь, там возились солдаты, разбивая полотняный город.
«Дело плохо, — думал я, — как бы не застрять в Варшаве и не опоздать с явкой в полк».
Глава 80
Утром пятнадцатого октября я проснулся с вопросом — а как же торжественная панихида по Косцюшке, состоится или нет, если объявлено военное положение и нельзя собираться больше чем по три человека?.. Но о сборищах в объявлении говорилось в отношении улицы. И среди общественных учреждений, которые было приказано закрыть, не упоминались костелы…
Панихида была назначена в одиннадцать утра. Значит с Эдвардом увижусь часа в три. Пойду к нему прямо из костела. И вдруг меня разобрал страх: а если пани Наленч забудет сказать о моем приходе? Или опять что-нибудь случится и Эдвард уедет! Надо было прямо сказать — приехал брат… Эти мысли так взволновали меня, что я написал коротенькую записку, побежал на Новый Свет, 45 и бросил ее в почтовый ящик.