Мое место оказалось на хорах. Посредине костела стоял гроб под балдахином, и тут же большой портрет Косцюшки. Все было столь же парадно, как на погребении Фиалковского. Народу собралась такая масса, что вздумай я уйти раньше окончания службы, не удалось бы пробраться.
Около двух часов дня, когда панихида кончилась, вместо того, чтобы разойтись по домам, народ запел «Боже, что Польшу родимую нашу». Я был поражен. Никогда не доводилось слышать, чтобы в костелах распевали революционные песни. Но, очевидно, это было принято. Ксендзы не запротестовали, кажется, и сами подпевали. Пели стройно, с большим подъемом. Сверху хорошо были видны восторженные лица. И я сам начал подпевать. Закончили эту песню и начали другую — незнакомую. Мотив ее был такой грозный и исступленный, что становилось не по себе, а слова заставили содрогнуться:
С дымом пожаров и с кровию братней
Бьет в небеса наш надорванный голос,
Вопли последние, стоны проклятий,
С этих молитв побелеет и волос!
Исступление этой песни захватило меня. Передо мной поплыли образы Лукасиньского, Скавроньского, Артура Завиши, Совиньского, Высоцкого, Тадеуша — всех-всех мучеников, о которых я знал. Я больше не видел ни гроба Косцюшки, ни собора… Я видел только их. Казалось, сейчас, сию минуту раздастся клич: «До брони! До брони!»
Из толпы выдвинулся какой-то человек, что-то сказал ксендзу. Тот покачал головой, подошел к епископу, о чем-то зашептались.
— Братья и сестры! — сказал епископ, когда песня смолкла. — Мы с вами собрались отметить годовщину смерти нашего героя и думали этим закончить набоженьство, но вот,
оказывается, выход из храма закрыт российскими солдатами. Кто знает, что они хотят с нами сделать. Посоветовавшись, мы решили отслужить еще обедню.
Может быть, за это время солдатам прикажут уйти, и мы мирно разойдемся по домам.
По собору прокатился рокот…
Началась обедня. С тревогой и тоской я смотрел в сторону выхода.
Было уже пять часов вечера, когда обедня кончилась, однако никто из собора не выходил.
Ксендз сообщил, что солдаты продолжают стоять у собора.
— Что будем делать? — спросил он.
— Не будем выходить! — крикнул кто-то. — Молитесь еще!
Началась еще одна служба. Я не способен был слушать. Меня одолевало беспокойство, увижусь ли я с Эдвардом, сколько времени придется простоять в соборе… Бранил себя, зачем пошел на эту панихиду. Не лучше ли было просидеть это время в отеле? А может быть, Эдвард тоже здесь, может быть, где-нибудь на хорах, рядом со мной, а я, несчастный, не знаю, как выглядит родной брат! Стоявшая по соседству пани легонько тронула мое плечо и протянула кусок булки.
— Ешьте, пан! Неизвестно, сколько времени будем здесь… Спасибо, люди на воле поняли, в каком мы положении, — и указала вниз.
Булки сыпались в окна собора одна за другой. Молящиеся разламывали их и передавали соседям. Не знаю, в который раз началось набоженьство. Наступала ночь, одна из самых ужасных ночей в моей жизни. Собор сиял огнями. Было душно, я еле стоял, опираясь на перила… Теперь, раз наступала ночь, по военному положению нельзя было выходить на улицу. Значит, я должен стоять здесь до рассвета?! Эдвард! Брат мой!
— Господа! — раздался вдруг снизу громкий голос. — Выходите из собора, иначе мы вас арестуем.
Это меня отрезвило. Я наклонился и увидел внизу русского генерала с солдатами. Они были без ружей. Молящиеся рухнули на колени и замерли. Ксендз, на минуту прервавший службу, каким-то неестественным голосом затараторил молитву…
Генерал указал солдатам на какого-то пана, они подхватили его под руки и, расталкивая молящихся, потащили наружу. Пан не сопротивлялся. Никто не произнес ни слова. Все продолжали стоять на коленях. Ксендз читал молитву. Вряд ли кто-нибудь ее слушал.
Арестованных беспрепятственно выводили… Прошло много времени, пока внизу поредело. Началось шевеление на хорах.
Я не хотел, чтобы меня выволакивали.
— Оставьте, — сказал я солдатам. — Выйду сам. Я российский офицер.
— А нам, ваше благородие, все едино, — отвечал один из них. — Там разберуть, кто вы есть. Приказано вывести всех начисто.
Была глубокая ночь. В толпе мужчин, окруженных конвоем, я шел туда, куда вчера приглашала панна Фредерика. Остаток ночи провел в каземате, где сидели, как когда-то отряд Анрепа в пути на Сочи — спиной к спине. Я совершенно отупел от усталости и нервного напряжения, от возмущения и отчаяния. Призраки прошлого окружили меня. Вига! Дети! Кавказ! Неужели это конец? За что?