Очнулся на полу. Кто-то склонился ко мне на плечо, кто-то подпирал спину. Ноги затекли…
Попробовал встать — напрасно, меня сжимали со всех сторон.
Храп, стоны… рассуждения во весь голос… В небольшое окно с железной решеткой прокрадывался свет.
— И при Паскевиче, наверное, не бывало столько арестантов. Ай да Ламберт! Ай да Герштенцвейг — губернатор! — сказал молодой голос.
— Долго ли будем здесь, Панове? Давайте постучим в дверь. Что над нами издеваются? Даже преступники имеют больше простора!
— Конечно, давайте стучать! Уж если решили повесить, так пусть поскорей!
Дубасили в дверь, топали, кричали. Внезапно все стихло, кто-то что-то сказал — разобрать было невозможно…
— Сейчас откроют… Сейчас…
Выпускали по два человека. Я был в глубине каземата, и моя очередь пришла не скоро. Жандармский офицер сидел за столиком с писарем и опрашивал:
— Ваша фамилия? Имя? Кто такой? Сколько лет? Вы свободны.
Вот и я встал перед ним.
— Русский майор?
Я пожал плечами.
— Как вы сюда попали?
— Не знал, что в Варшаве запрещают молиться.
— Всякое бывает… — Офицер улыбнулся. — Это, конечно, недоразумение.
— По недоразумению арестован весь костел?..
— Все костелы, — сказал он вполголоса. — Арест по ошибке. Приказано всех освободить. — И во весь голос — Вы свободны, господин майор! Следующий!
Было уже совсем светло, когда вместе с нечаянными арестованными я вышел из ворот цитадели. Навстречу показался конвой.
— Еще кого-то ведут, — сказал человек, идущий рядом. — Ну, этого уже не за молитву в костеле. Вон какая охрана!
И вдруг он всплеснул руками:
— Матка Боска! Неужели и пана Наленча забрали?
— Где?! — спросил я, судорожно схватив его плечо. — Где Наленч?
Он указал на конвой. Стража вела человека в сермяге, бараньей шапке, с бледным, серьезным лицом.
— Эдвард! Брат мой! — неистово крикнул я, бросаясь вперед.
Он широко раскрыл глаза…
— Михал!
— Посторонись! — стражник преградил мне путь винтовкой.
И мы разошлись — русский и польский Наленчи в разные стороны.
— Я так вчера тебя ждал! — донеслось уже издали.
Говорят, я упал. До отеля меня довели.
Улицы клокотали. Повсюду собирались люди, кричали, свистели, махали кулаками, извергая проклятья… Но из проулка вырвалась кавалькада казаков и нагайками навела образцовый порядок.
Глава 81
Ее звали Евой, как мою мать. Она была много моложе Эдварда и родом с Волыни. Ее отец — помещик, семь лет не разрешал повенчаться с моим братом: у Эдварда не было имения, он не хотел становиться чиновником, и самое страшное для господина помещика — Эдвард писал стихи.
— Я так тосковала об Эдварде, что заболела. Лекарь сказал, что от моей болезни в аптеках пока не существует лекарств, но, вероятно, родители могут понять, что с их ребенком, и помочь. Иначе будет гружьлица… Это мне много позже рассказала мать. И вот отец разрешил. Мы женаты пять лет.
Я пришел к ней в тот же день. Она уже знала, кто я, —
открыла дверь, припала к косяку и зарыдала приговаривая:
— О, как он вас ждал! Как ждал!
Я взял ее за плечи:
— Пани, сестра моя, я знаю! Я видел Эдварда. Это единственное, что он мне успел сказать.
И тогда мы прошли в комнаты, где все было вверх дном, потому что ночью у Эдварда был обыск.
Сначала они жили на Украине. Эдвард был управляющим каким-то имением и в свободное время много писал. На Украине в те годы, как и во многих местах России, были крестьянские бунты. Эдвард старался соединить бунтующих. Но бунты были подавлены, а Эдвард попал под строгий надзор. Дело кончилось тем, что он переехал в Варшаву.
— А здесь вы, наверное, уже убедились, — еще тревожнее. Он день и ночь пропадает в кружке…
— Красных?
— Да. Подробности я не знаю. Он руководит манифестациями, организует патриотические набоженьства. Вот и вчера — был в костеле Святого Креста. Костел тоже оцепили солдаты, и набоженьство продолжалось до позднего вечера, а потом Эдвард с товарищами вздумал одурачить солдат. Они вывели народ через подземный ход. Представьте, солдаты вошли в костел, который только что был полон, а в нем — ни души. Эдвард вернулся такой веселый! И радовался, найдя ваше письмо! Все ждал и беспокоился!
Пани Ева уже была в цитадели. С ней обошлись грубо, узнав, кто она.
— Соскучились? Поменьше бы шили траурных бантов для манифестаций! Свидание? Не раньше чем через десять дней.