Иван Васильевич Погорелов, Владислав Васильевич Ильяков, Валерий Зайцев (это третий Зайцев, который не был ни подельником Храмцова, ни Баранова) за чаем обычно обсуждали православно-монархические проблемы. Все, что можно было достать в зоне по Православию и русской истории, зачитывалось до дыр. Наряду с нашей православно-монархической группой в эти годы — 1967–1968 — на 11-й зоне были демократы: Зиновий Троицкий из Перми, Владимир Гацкевич, вернувшийся из-за границы, Михаил Николаев, пытавшийся перейти границу. А вот марксистов-ревизионистов становилось все меньше.
Были два брянских хулигана, как мы их называли. Из чувства протеста они взобрались по высокой трубе Брянского машиностроительного завода и водрузили на самый верх — увы! — знамя со свастикой. Никакой фашистской идеологии у них не было, а просто решили таким вот манером насолить коммунистам. Как же за 50 лет коммунистического режима удалось выбить из сознания людей русскую символику — трехцветный флаг и двуглавого орла, — что молодые люди просто НЕ ЗНАЛИ ничего своего, русского, и уцепились за символ тех, кто хотел лишить нас жизненного пространства, вышвырнуть с русской равнины в тайгу и тундру, а землю нашу заселить немцами. И русский молодой парень тянется к символике биологического супостата!
К юбилею советской власти, т. е. к осени 1967 года, советские зэки ждали, естественно, амнистии. Мы, политические, считали зазорным даже говорить на эту тему. Помню, сижу вечером в секции, конспектирую очередную монографию и слышу радостный шум: стайка зэков, в основном "старики" и шпионы, прильнула к радиорепродуктору над зданием столовой и услышала желанное: указ об амнистии… Указ о частичной амнистии некоторым группам заключенных, осужденных за незначительные (т. е. и за негосударственные) преступления. Мы же все, включая "антисоветчиков", считались особо опасными государственными преступниками.
В апреле 1968 года на 11-ю зону прибыли Евгений Вагин и Борис Аверичкин, члены "Всероссийского социал-христианского союза освобождения народов" (ВСХСОН). Так я узнал о самой большой политической организации в СССР в послесталинский период. Мне было особенно радостно убедиться в том, что эти люди были православными христианами и патриотами России. В программе, составленной их лидером, Игорем Огурцовым, ставилась задача избежать минусов как коммунистического, так и капиталистического строя. Позже, 31 августа, в ту же зону прибыли почти все осужденные члены ВСХСОН (кроме Огурцова и его заместителя Михаила Садо, отправленных в крытую тюрьму во Владимир). Наиболее близкими по взглядам для меня оказались Леонид Иванович Бородин (ныне известный писатель, редактор журнала "Москва") и Владимир Федорович Ивойлов. С Бородиным мы еще встретимся в 70-е годы, когда он, едва отсидев свой первый срок, вошел в редакцию "Вече", т. е. сразу вступил на минное поле. Он, как и я, отсидит свой второй срок, причем в тяжелейших условиях ОСОБОГО режима (полосатая роба, камера и питание, чтобы только не умереть). Рыцарь без страха и упрека. Как и его соратник, руководитель ВСХСОН Игорь Вячеславович Огурцов.
В этот же день прибыл в зону — вторично — с новым сроком Юрий Тимофеевич Машков. Тот самый, с которым, кажется, совсем недавно, в 1964 году, на лагпункте в Барашево мы читали Владимира Соловьева. А теперь он прибыл вместе с братом тянуть второй срок — теперь уже 12 лет — за якобы попытку перехода советско-финской границы. Судьба? Рок? Промысел? И вдруг — еще одна новость. Привезли "ксиву" (письмо) из Барашевской зоны. Сел мой друг по Москве, по площади Маяковского, Юрий Тимофеевич Галансков. Тогда, в 1961 году, мы его отмазали. Теперь он сел сам. Вместе с Александром Гинзбургом они составили "Белую книгу" по делу Синявского— Даниэля. За эту книгу и получили срок. Галансков — 7 лет, Гинзбург — 5. Через несколько лет, 4 ноября 1972 года поэт Юрий Галансков умрет в муках после операции в одиночной палате в Барашево.
Мне оставались считанные месяцы до освобождения, но я чувствовал, что могу НЕДОЛГО пробыть на свободе. Тем более, что я ведь не собирался сидеть за печкой. При всей осторожности, при всей рассчитанности шагов, вступая в духовное сопротивление богоборческому и очень нерусскому режиму, я знал, что мне суждено будет вернуться в Мордовию.
ВТОРАЯ ХОДКА
5 октября 1968 года я вышел на свободу. Из лагеря ЖХ 385/11 (поселок Явас) меня этапировали накануне вместе с двумя бандеровцами, доставили на пересыльную тюрьму в Потьме. Здесь в одной общей секции соединили с группой уголовников, человек 8—10, тоже освобождавшихся. Мы трое расположились отдельно, поодаль. Шурики и тут не могли угомониться: достали большую кружку, разожгли мини-костер и стали варить чай. Костер, собственно, был навесной, молодцы подносили скрученную зажженную бумагу под дно кружки и ждали, когда закипит. Не дождались: пришли надзиратели, поорали на нарушителей, емкость, конечно, поддели сапогом, а тех, кто был вблизи кружки, забрали. Последнее наказание: их остригли наголо. А ведь каждый заключенный почти два месяца перед свободой бережет голову — не стрижет волосы, чтобы своим безволосым кумполом не привлекать внимания на воле. Да и начальство в зоне разрешает за пару месяцев не стричь голову. Нашим сокамерникам не повезло. Помню, один молодой кавказец среди них пылко подчеркивал свой интернационализм: "Мне все равно — земляк, не земляк. Мне главное, чтобы человек жил по понятиям!" Т. е. давал понять, что воровской кодекс ему дороже этнической солидарности.