Однако Новиков — это был цветочек. Ягодка была впереди. Приходит по этапу новичок — Олег Михайлов. Есть замечательный русский писатель с этим именем и фамилией, монархист, знаток царствований Екатерины II и Александра III, знаток Бунина и Шмелева, которого я хорошо знал по воле, когда издавал "Вече". И вот появился его однофамилец и тезка. Посажен в Алма-Ате. Преподаватель физкультуры. Инструктор по тяжелой атлетике (штанга, борьба). Был прямо-таки богатырского сложения: очень высокий рост и тренированные бицепсы. Большая физическая сила была очевидна. Тем более недавно с воли, тюремная баланда не успела укротить плоть. Сел не только за "антисоветскую пропаганду", но и по какой-то уголовной статье: не то за злостное хулиганство, не то за недостачу каких-то товаров.
Мы приняли его радушно, как принимали каждого новичка с воли по 70-й статье. Поставили чай, подробно ввели в курс лагерной жизни. Но дружелюбие длилось не более недели. Михайлов вдруг озверел, начал шуметь на одного из нас. Я сделал ему замечание: "Слушай, Олег, у нас матом не ругаются". И тот словно с цепи сорвался, начал орать на нас всех, материться еще больше и изощреннее. Мы молча отошли от ошалелого. Но отныне каждый день он устраивал публичный концерт похлеще, чем Новиков. Однажды в выходной устроил истерику, подбегая к каждому: "Ну, подойди, ударь меня! Слабо?" и так далее. Разыгрывал как бы сумасшедшего.
В публичных поношениях нас напирал на то, что он честный советский человек, а мы якобы пытались втянуть его в свои антисоветские сети. Некоторые полицаи ему сочувствовали. Житья на зоне не стало. Это в прежних больших зонах мы бы нашли возможность угомонить провокатора. На пятачке в Барашеве наши возможности заметно сузились. Пришлось действовать сугубо политическими средствами: в понедельник после особо гнусной истерики мы — несколько человек политзэков — объявили забастовку: "работать не будем до тех пор, пока не уберете своего наймита!" Естественно, нас стали водворять в ШИЗО за отказ от работы. Михайлова с зоны никто не убирал. Забастовка продолжалась, но ничего не менялось. Тогда я лично дополнительно к забастовке объявил еще и голодовку. В ШИЗО меня перевели в отдельную камеру. Три раза в день открывалась дверь, дневальный ставил на стол еду, я накрывал миски газетой и в следующий приход прежняя еда убиралась (например, завтрак), а новая приносилась взамен (скажем, обед) и т. д. Я не притрагивался к еде 18 суток, как историк, помню, что столько же продолжался переход Суворова через Альпы в 1799 году. Один раз за это время, где-то на 12-е сутки, меня кормили спецпищей из санчасти в присутствии главного врача. Я уже говорил о том, что угрозу насилия, в данном случае — угрозу принудительного кормления мы расценивали как само насилие и соглашались без сопротивления принимать спецпищу из санчасти. Впрочем, такой прием был единственный раз. Через 18 суток я решил снять голодовку. До меня дошли сведения, что Михайлов хотя и продолжает оставаться на зоне, но свои провокации в отношении политзэков по 70-й статье прекратил. Впрочем, вернувшись в зону, я узнал, что он переключился на наших коллаборационистов: одного полицая, верно служившего начальству, даже сбросил с крыльца, за что, правда, и ему дали 10 суток изолятора.
Я вернулся из ШИЗО бестелесным привидением. "Через тебя можно смотреть", — сказал один эстонец. Где-то через месяц после наших протестов Михайлова увезли в пермские лагеря, где он также инспирировал забастовки и голодовки, продублировав барашевский опыт.
История с этим типом была последним ярким событием на финише моего второго срока.
Перебирая в памяти эпизоды второго срока, вспоминаю, как при этапировании из Владимирского следственного изолятора на зону у меня при обыске конфисковали комплект открыток "Собор Александра Невского в Софии" и даже конспект научной статьи Аверинцева из книги "Древнерусское искусство", где высоко оценивалось средневековое христианское искусство. В 1976 году тюремные стражи столь же яростно боролись с "клерикализмом", как и за 10 лет до этого, в 1966 году, когда по прибытии в "религиозную зону" на Сосновке были изъяты репродукции из "Огонька" на библейские темы.
Второй срок отличался от первого еще и краткостью моих писем домашним: "Все уже написано в тот раз. Повторяться не тянет. Душа, думы и вся иррациональная наволока — зачем перепевать себя и других? Все сказано". В другом письме: "Аристотель считает, что каждая вещь обусловлена ТЕЛЕОЛОГИЧЕСКИМ смыслом. Ничего нет бесцельного. Лично меня эта концепция устраивает больше, нежели абсурд Камю". И через год: "9 августа мне исполнилось 39. Для меня это много. Ведь я ничего не сделал. Ни в области истории, ни философии. Действовал. А вот на уединение и размышления времени почти не оставалось. А еще очень много времени протекало сквозь пальцы даром. Как вода. Тревожно на душе. 39 лет — и ничего не сделано для постижения Истины".