Во Владимир прибыли, кажется, в полвторого. УКГБ расположено на главной улице — имени Третьего Интернационала. Того, что распустил Сталин ради союзников. Поднялись в кабинет. "Если вы начнете давать чистосердечные показания о своем журнале, мы вас сажать не будем", — было заявлено четко и громко, как указание сверху. "Я никаких показаний давать не буду!" — "Подумайте, подумайте, Владимир Николаевич, неужели вам мало одного срока?" — "Мне думать нечего. Я показаний давать не буду!" Чекисты все же решили протянуть время. Так мы и просидели друг перед другом до пяти вечера. В пять Евсеев спросил последний раз: "Ну как, будете давать показания?" — "Нет!" — "Что ж, пеняйте на себя. Вы сами себе подписали приговор!" — с этим Евсеев вышел из кабинета и вскоре принес бумагу от прокурора с санкцией на арест. Я прочел. Мне предъявили статью 70-ю УК РСФСР ("антисоветская агитация и пропаганда"). Т. е. — это семь лет первый раз и до десяти — во второй. Я один срок отсидел: с 1961-го по 1968-й. При втором сроке возможен особый режим: камера под замком и полосатая роба. Внутри что-то ёкнуло. Ведь до последнего момента я думал все же, что предъявят статью 190-1 ("клевета без цели подрыва советской власти" — до трех лет). В 1971 году я давал первый номер "Веча" на экспертизу правозащитнику Валерию Чалидзе. Тот дал справку: "Некоторые места тянут на 190-1". Архангельский областной суд по делу Сергея Пирогова НЕ признал "Вече" антисоветским журналом. (Пирогова судили за "Хронику текущих событий", а "Вече" нашли при обыске.) Итак, СЕМИДЕСЯТАЯ — до десяти лет! Поднялся внутренне на другую ступень — мгновенно, чтобы "они" не заметили во мне смятения. Заявил железным голосом: "В знак протеста против необоснованного ареста объявляю голодовку!" Они немного опешили, но — "Вы нас не запугаете!" Мы все поднялись и они повезли меня в тюрьму. Да, повезли сами — Евсеев, Плешков и водитель. Искатели оружия были совершенно уверены, что я не сбегу. Знаменитый Владимирский централ открыл свои ворота. Формальности приема: вещей и бумаг у меня почти никаких, ведь взяли прямо из пожарки, отобрали ремень, часы (безвозвратно: тюремщики их "посеяли"). Первая ночь в камере на голых нарах. Спал, укрывшись плащом. Спал беспокойно. Может быть, мне следовало уехать на Запад? Ведь приглашение было, и сам арест, я чувствовал, откладывался в надежде, что я уеду. Потом написали бы в "Известиях": каков заяц, смазал пятки жиром, бросил и дело, и журнал — да кто б его стал сажать? "Держись, Осипов! Неси крест за Россию!" — подбадривал я себя, отметая сомнения. Где-то скреблась крыса. Осмотрел углы, вроде никого нет. Укрылся с головой: чтобы не укусила лицо. Утром, едва я отказался от баланды (голодовка!), повели на допрос. Плешков — сочувственно: "Ну, как спалось?" — "Нормально. Прекрасно выспался". — "Тогда начнем. В материалах дела обнаружено…" Началась канитель. Мои черновики. Кто писал, зачем, с какой целью? "Заявляю еще раз, что никаких показаний я давать не буду!" — "Ничего. Мы зададим вам все вопросы". Я сидел на табуретке за столиком, подперев кулаками лицо. Я, конечно, ничего не скажу, но мое лицо может невзначай что-то выдать, лицевой мускул может повредить моему автору под псевдонимом. И вот так — изо дня в день. Декабрь, январь, февраль, март… Помню по самиздату фразу сочувствия к одному "расколовшемуся" диссиденту: "Петр Якир был замучен бесконечными допросами". Что ж, это не преувеличение. Допросы изо дня в день, по восемь часов в сутки становятся настоящей пыткой. И каждый раз, возвращаясь в камеру, сверлишь память: о каком еще эпизоде им известно? Во-первых, бережешь людей. Здесь сразу два чувства: жалость к ближним, желание во что бы то ни стало закрыть их от взора НКВД и — другое: "Я вам не Якир. От меня вы ничего не получите". Во-вторых, зная по опыту, как легко фабрикуют статью 64-ю ("измена Родине"), опасаешься внезапного коварства с этой стороны. При желании всегда можно выдать иностранного корреспондента за разведчика, а уж связь с НТО по андроповской установке означает и "связь" с ЦРУ. Казалось бы, а чего бояться 64-й статьи? Ведь в мирное время все равно не расстреляют, а срок не намного больше. Но не хочешь, естественно, "пятнать" дело. Помню, в 1960 году студент Института народного хозяйства В. К. Сенчагов предложил "связаться с американской разведкой". Мы тогда с ужасом отшатнулись от такого "революционера". Позже он заложил нас с потрохами, как "террористов", а сам сделал впечатляющую карьеру: в 1990 году стал министром — председателем Госкомцен СССР. Теперь Плешков мне откровенно заявил: "Во время войны вы бы получили 64-ю статью за передачу политической информации". Я общался, скажем, с корреспондентом ЮПИ Броунингом: давал ему интервью, в котором не было никаких оценок советского режима. Однако интервью расценили как "антисоветское", а "связь" с Броунингом как "преступную". В деле — справка о том, что данных о причастности Броунинга к американской разведке не имеется. А если бы эти данные "имелись"? В обвинении, предъявленном на десятый день ареста, помимо "издания антисоветского журнала" и "подписания антисоветских (т. е. правозащитных) материалов" значится и такой пункт: "Получал гонорары за свои клеветнические статьи от зарубежных антисоветских организаций". Я сразу понял, что это — главный пункт, что цель следствия — доказать именно мою "связь" с зарубежьем, т. е. прежде всего с НТС. Тогда факт издания самовольного журнала отойдет в тень. Чека докажет, что я, как матерый антисоветчик, публично издавал с виду безобидный журнал, а фактически, дескать, выполнял задание НТО-ЦРУ по сокрушению советской власти. Чем располагал КГБ? Имелись номера журналов "Грани" и "Посев" с моими статьями и очерками под моей фамилией. Я от них не отрекался: "Да, это писал я!" Пожалуй, это был единственный случай, когда автоматическое "Не скажу!" освежалось редчайшим: "Да". Ведь даже об авторстве Петра Дудочкина из Твери или Глеба Якунина, печатавшихся открыто, без псевдонима, я не давал ответа. Были случаи, когда мне зачитывали криминал какого-нибудь Дьяконова против меня: "Осипов — монархист. В лагере он признавался мне, что, освободившись, будет продолжать борьбу с советской властью". Чекист ждет, что в ответ я скажу какую-нибудь "гадость" (т. е. криминал) о самом Дьяконове. Но я не менял курса: "Не скажу. Не комментирую". Зачем мне шпынять несчастного Дьяконова? В сознании чекистов он уже антисоветчик, поскольку с ним настолько откровенничал "сам" Осипов. Свидетели обвинения часто забывают о собственной безопасности, страх затмевает разум: ведь если тебе доверили сокровенное, значит, и ты из того же теста. Кажется, это элементарно, но, увы, срабатывают рефлексы, как на опытах академика Павлова. Один свидетель, желавший выслужиться перед чекистами, "сообщил" об одном давнем фиктивном браке, спасшем женщину от ссылки за тунеядство. Гебисты нашли ту бедолагу. Та была дико возмущена показаниями осведомителя и в отместку дала на него такой компромат, что хоть сразу сажай. Стукач получил свое. Помимо энтээсовских журналов, у чекистов были показания Евгения Хмелева и одного тверского приятеля Дьяконова. Последний показывал: "Я слышал, что Осипов связан с Народно-трудовым союзом и получал от них деньги". Плешков вцепился в этого говоруна как клещ: "Кто говорил? Когда? Где?" Тот растерялся: " Я не помню, кто, но все ПРЕДПОЛАГАЛИ, что он связан…" Свидетель отпал. Теперь — Хмелев. Последняя надежда ГПУ. Единственная очная ставка была с ним.