Я жил в ожидании ареста в любой день и час. Отдежурив смену в пожарке города Александрова Владимирской области, еду на электричке в Москву, где, собственно, и готовил очередной номер. Чекистский "хвост" часто сопровождал меня уже от александровского вокзала. Однажды, не заметив "топтуна", привез его за собой к одной из машинисток, печатавших "Вече", Н. Н. Орловой. Гебисты потом явились к ней с угрозой: "Как можете вы, комсомолка, печатать такую антисоветчину?" Журнал изъяли. Орлова, естественно, от дальнейшей работы отказалась. Правда, она им не все выдала, а только то, что лежало на столе. Вдруг чекисты пустили слух, что я арестован. Якир посылает правозащитницу Адель Найденович проверить это. Та, взволнованная, прилетает в "Заветы Ильича" (по Ярославской дороге), где я тогда обитал после дежурства. Я мирно печатаю на машинке. "Слава Богу — не арестован". В январе 1972 года прошла серия обысков среди диссидентов, в том числе, разумеется, и у меня в "Заветах".
На второй год существования "Вече" власти перешли к административным репрессиям. 23 мая 1972 года милиционер внезапно остановил меня в Старомонетном переулке и потребовал документы. Пока я подавал паспорт, подкатил воронок. Меня запихнули внутрь. Привезли во 2-е отделение милиции, где тщательно обыскали мой портфель. Изъяли всё. Устроили унизительную процедуру снятия отпечатков пальцев. Отпечатками советская власть располагала, сняв их еще в 1961 году на Лубянке при первом аресте. Но важно было лишний раз поглумиться. Был составлен протокол о незаконном проживании в Москве. Разумеется, заехать в Москву и шагать по тротуару Старомонетного переулка вовсе не значит проживать. Но кому и что докажешь? Начальник ОВД объявил: "Еще дважды появитесь в столице — получите год лишения свободы за нарушение паспортного режима". Ибо я был судим. А судимый не имел права мозолить глаза жителям цитадели коммунизма. Стало сложнее выпускать журнал. Приходилось встречаться со своими помощниками где-нибудь в Абрамцеве или Загорске. 6 июля того же 1972 года я был схвачен милицией вторично. Снова обыск. Плюс — двухчасовое содержание в камере (чтоб освежил память). Протокол. Милиция нависла так плотно, что я понял: посадят. Год по уголовной статье оформят, не моргнув глазом. Пришлось совсем воздержаться на время от поездок в столицу. И только когда отпевали в московском храме моего соратника по "площади Маяковского" поэта Юрия Галанскова, погибшего после операции в зоне 4 ноября 1972 года, решил пренебречь угрозами. В следующем, 1973 году снова зачастил в столицу, как и прежде (счет "нарушений" начинается вновь, с нуля). Как жужжание ос, чувствовал постоянное мельтешение ЧК. Вот их работа.
При обыске во 2-м отделении милиции 23 мая 1972 года у меня среди прочего изъяли письмо корреспонденту ЮПИ Уолтеру Вроунингу с текстом моего заявления в защиту Ивана Дзюбы и других украинских диссидентов. Письмо с заявлением отмели — я хорошо запомнил это, потому что следил за реакцией украинца-мента при чтении бумаги. Была еще там такая фраза: "Украина — жемчужина России": даже защищая малороссов-сепаратистов, я подчеркивал незыблемость Киевской и Московской Руси. И вдруг из материалов дела, — а со своим делом № 38 я знакомился в июле 1975 года, — узнаю, что злополучное письмо (и та самая "жемчужина России") было обнаружено в портфеле Броунинга при пересечении советско-финской границы 1 апреля 1973 года, т. е. почти через год. Второго письма насчет Дзюбы я уже не писал и, естественно, не собирался больше передавать. Записку от мая 1972 года корреспондент не будет держать в своем портфеле целый год, тем более собираясь пересекать советскую границу. Во-вторых, я совершенно точно помню, что бумага была изъята. Вывод: чекисты или их агенты сами подкинули это письмо Броунингу год спустя, перед его поездкой в Финляндию. Кстати, как раз в конце марта 1973 года я встречался с Броунингом на одной московской квартире, чтобы уточнить одну публикацию в "Нью-Йорк тайме". Та квартира была как проходной двор и всунуть записку в прихожей, где оставляют сумки, было очень просто. Тем более, что письмо-то все равно было адресовано ему (хотя и год назад). Это как в фильме Говорухина: Жеглов-Высоцкий подкидывает ворюге кошелек. Чекисты, таким образом, довели мой "умысел" до "исполнения". Другой случай, тоже с Броунингом (видно, журналист был в разработке у КГБ). Одно лицо уверило меня в том, что необходимо срочно передать на Запад фотопленку с последним номером "Вече", где печаталась свежая вещь Венедикта Ерофеева (с автором повести "Москва — Петушки" мы сотрудничали). Я поддался на уговоры, и мы с этим "лицом" помчались к знакомому ему (но не мне) фотографу на улицу Горького. Пока сидели с ним в комнате, фотограф быстро переснял номер на пленку у себя в ванной. С пленкой в кармане явились к дому инкоров и вызвали Броунинга вниз по телефону. Корреспондент вышел. Оторвавшись от своего спутника, я передал фотопленку в темном дворе. Затем сел в его машину и "свалил" быстренько у первого же метро. По дороге мы еще говорили о только что озвученной пресс-конференции расколовшихся и раскаявшихся Якира и Красина (сентябрь 1973 года). Дни были напряженные, все говорили так: "Хронику" искоренили — теперь возьмутся за "Вече". Через пару дней узнаю: "Голос Америки" передал гневный протест московского отделения ЮПИ по поводу задержания и обыска органами КГБ их корреспондента Уолтера Броунинга. Значит, чекисты были уверены на сто процентов, что найдут у него пленку, но тот сумел их как-то перемудрить. Кстати, "лицо" и "фотограф" могли запросто подсунуть вместо пленки с "Вече", например, фотоснимки военного объекта, а потом ЧК могла всласть шантажировать и редактора-русофила, и буржуазного корреспондента. Словом, в СССР не соскучишься! По окончании следствия я узнал, почему при моем задержании Евсеев и Плешков, едучи во Владимир, не свернули в Рождествено обыскивать принадлежащий мне дом. Оказывается, летом 1974 года группа молодых людей, которых возглавлял "дачник" К. Н. Ефанов из гор. Люберцы, вломилась в мой дом в мое отсутствие и учинила там обыск. Конечно, без санкции прокурора. Братья Морковкины, Поленова, Т. Н. Филиппова, Н. И. Ушпарова — всего человек шесть-семь, вволю похозяйничали в моем доме. Забрали все мои бумаги. Но из их добычи мне инкриминировали только статью С. А. Мельниковой "По поводу первых выступлений русских националистов". (Я показаний не давал, и чекисты приписали эту статью мне.) Прочли "что-то нехорошее про нашу родную советскую власть" — и сдали все в КГБ. Юные питомцы ГПУ дали обо всем этом молодецкие показания. Прихватили и кое-что из вещей для личной надобности. А пока я сидел в Мордовии, дом разворовали подчистую. Разобрали даже печь и крышу. На кого власть, на того и люди.