Серый рот Андрея Гавриловича исказился – он пытался что-то сказать.
– М-м-мра… – зашептал он, но даже на единое слово сил не хватало.
– Что говоришь? – наклонился к нему Троекуров.
Старик открыл веки. Белки залила нездоровая желтизна, глаза были мутные, как у умалишенного.
– М-мразь, – отчетливо проговорил он.
Троекуров резко распрямился и сжал губы.
– Дурак ты, Андрей Гаврилыч, – подумав, сказал он. – Дураком родился, дураком жил, дураком и…
Но закончить не успел – Андрей Гаврилович сжался в конвульсии, захрипел, глаза его потеряли осмысленное выражение и закатились.
Он пару раз втянул ртом воздух с неприятным свистящим звуком, точно кто-то душил его, и в следующую секунду совсем затих.
– Андрей! – Троекуров схватил Дубровского за плечи и тряхнул – тот оказался удивительно тяжелым.
– Прости, Господи, – сказал Кирилл Петрович, глядя в мертвые глаза. Он дотронулся до лица покойника и бережно опустил тонкие веки.
Бросив последний взгляд на друга, Троекуров, стянув с комода бутылку, вышел.
– Иди туда, – обратился он к Егоровне, все еще стоявшей у плиты. – Ты нужна…
Владимир нетерпеливо кружил по комнате, то и дело выглядывая в окно. Кузнецов курил сигарету за сигаретой, обдавая дымом врача, который каждый раз морщился, но претензий, видимо, не предъявлял.
Троекуров, понурив голову, вышел на крыльцо, сказал что-то врачу и Кузнецову, после чего врач поспешно скрылся в сенях. Владимир, все это время сидевший на кухне, завидев напряженную спину врача, бросился за ним в спальню отца. На пороге ее он столкнулся с Егоровной – она без слов повисла у него на шее, давя в себе всхлипы. Врач посторонился, предоставляя Владимиру право пройти первому. Дубровский толкнул тяжелую дверь. Отец все так же, с закрытыми глазами, лежал на кровати, но вся его поза, заострившиеся черты лица и цвет кожи говорили о том, что его здесь уже нет. Мертв.
Владимир на ватных ногах доковылял до кровати, опустился на колени и прижался губами к все еще теплой, но ощутимо неживой руке отца. Пол скрипнул. Владимир оглянулся. Кузнецов впервые на его памяти стянул свою шляпу. Он постоял, глядя на покойника, около минуты и исчез, оставив сына наедине с телом отца.Троекуров тем временем отгонял кистеневских детишек от «Хаммера».
– Ну полно вам, полно, – погрозил он пальцем мальчишке, взобравшемуся на капот. Мальчик улыбнулся щербатым ртом и спрыгнул на землю.
– Эй, – окликнули Троекурова.
Кузнецов с задранным подбородком оказался у него прямо за спиной.
– Володя к тебе не выйдет, – выдохнул он Троекурову в лицо. – Не хочет, – и добавил с веской и жаркой злостью. – Пошел вон отсюда.
– Что? – смешался Кирилл Петрович. Улыбка, предназначенная мальчику, мгновенно исчезла.
– Вон. Пошел. Сука, – отчеканил Кузнецов, вкладывая в эти три слова всю ненависть, накопленную им за много лет.
Троекуров отшатнулся, но тут же взял себя в руки, ответив Кузнецову с такой же ненавистью, к которой примешалась угроза:
– Зря ты так, майор. Зря.
Он отшвырнул в грязный снег стеклянный Калаш и тут же поскользнулся на льду. Кузнецов отозвался сдавленным смешком. Спина Троекурова тут же выпрямилась, деревянной походкой он направился к «Хаммеру». Вокруг него, то и дело припадая на передние лапы, кружила безродная деревенская собака – Троекуров пнул ее.
Под локтем Кузнецова проскочил Вася, младший сын Егоровны, – деревенский дурачок. На шее его болтались наушники плеера. Вася подхватил брошенный Кириллом Петровичем стеклянный «калаш» и, издавая вопли, отдаленно напоминающие пулеметную очередь, побежал за машиной. Собравшиеся у ворот люди молча наблюдали, как Вася, растолкав кистеневцев и оглашая окрестность своими радостными воплями, выскочил на дорогу. Одна из женщин, стоящих в первом ряду, вцепилась в руку своей соседки и вдруг протяжно, по-животному, завыла.Похороны прошли тихо.
Отпевали Дубровского-старшего в местной часовне. Покойного тут знала каждая собака, так что в помещении было душно, а многим, из тех, кто пришел проститься с Андреем Гавриловичем, пришлось всю службу простоять во дворе. Сначала все шло тихо и гладко, но в какой-то момент священник с покрасневшим от пьянства кончиком носа вдруг забыл слова – то ли потому, что хорошо выпил накануне, то ли от горя. С минуту все молчали, даже хор, и именно в этот момент Владимир вдруг в полной мере осознал, что произошло. Тоска напополам с яростью комком встала у него в горле, а Кузнецов, заметив выражение лица Владимира, горько оскалился.