Кистеневцы тянули к костру задубевшие от мороза руки и поглядывали друг на друга, словно ожидая, что сейчас кто-нибудь объяснит им, что происходит. Но ни у кого не было ответа на этот вопрос, не было ни плана, ни мыслей по поводу того, что делать дальше. Даже Кузнецов потерял свой запал.
Заметив приунывшего Владимира, он подошел к нему и по-дружески (как ему казалось) ткнул в плечо. Дубровский резко вскинул голову и с вызовом посмотрел на Кузнецова.
– Все еще дуемся? – весело спросил Кузнецов. – Убери эту постную мину. Как на похоронах, честное слово.
– Убрать? – дрожащими губами произнес Дубровский. В тулупе поверх пиджака ему все равно было холодно. – Убрать, говоришь?
Кузнецов вскинул руки в примирительном жесте.
– Это ты из-за омоновцев? А я те так скажу. Я их, конечно, специально не палил. Не видел просто. Но! У тебя отца убили! Власть убила! Кто их учить будет?!
В его голосе была слышна абсолютная уверенность в собственной правоте, и это вызывало у Владимира еще больший ужас.
– Убивать нельзя! – отрезал Дубровский.
– А ты в суд их потащишь, адвокат? Ни хрена ты не докажешь им!
– Кровью – не хочу доказывать. И тебе не дам.
Сидящие у костра синхронно повернулись на их громкие голоса.
– Да-а? – веселился Кузнецов. – И как же ты мне не дать собираешься?
– Вот так. Не дам! – жестко сказал Дубровский. Его лицо покраснело – то ли от ярости, то ли от мороза.
– Нет, вы поглядите на него! – обратился ко всем присутствующим Кузнецов. – Ты где вырос, парень?! Ты кто такой?!
– Я – Дубровский.
– Ах, ты Дубро-овский? – ухмыльнулся Кузнецов. – Так надо стоять за себя. Надо мстить, Володя. Мстить. Чтобы врагу было плохо. Нас так учили.
– Меня отец так не учил, – тихо, но отчетливо ответил Владимир. Ему казалось, что еще минута, и он ударит Кузнецова.
Савельев, посмотрев на сжатые кулаки Дубровского, поднялся. Кузнецов тоже заметил, что дело идет к драке. Он улыбнулся, обнажив крупные зубы, оскалился, а потом вдруг завопил:
– Да ты сколько лет вообще его не видел, отца своего? Еле, блин, на похороны успел!
– Коль, уймись, – вмешался Савельев, пытаясь схватить Кузнецова за плечо.
Но было уже поздно – Кузнецов навис над Дубровским и только и ждал, когда тот ответит, чтобы ударить его.
– ТЫ его сын, не я. А ты меня жить учишь…
– Коль… – жалобно сказал Савельев.
Кузнецов стащил с себя шляпу, отскочил назад и сделал круг вокруг дерева. Его агрессия вдруг переросла в какое-то комическое шутовство.
– Ну, ладно, отцу-то, положим, уже все равно, – запричитал он. – Но вот Егоровна твоя, за мать тебе была, тебе её не жалко?!
– Отстань от него, – ответила Егоровна. Она сидела спиной к ним, закутанная в большую шерстяную шаль.
– …на старости лет без дома осталась! – как заведенный продолжил Кузнецов. – Всю жизнь горбатилась, и вот те на! В Москву её возьмёшь к себе?! Не возьмёшь, – он хлопнул себя по колену. – Потому что она тебе на хрен там не нужна. Да ещё и с Васькой. Тебе вообще никто не нужен. Тебе всё по х…
Дубровскому надоела эта комедия. Он уже занес кулак, когда на его руке буквально повис Савельев.
– Так, разошлись! Всё! Хватит! – неожиданно жестко отчеканил он.
– А-а-а, задело?! – победно заверещал Кузнецов. – Правда, она может так…
Владимир снова дернулся, но тут раздался голос Егоровны.
– Урод ты, Коля, и есть урод.
– Сосунка этого пожалела?! – наклонился к ней Кузнецов. – Да он продаст тебя при первой же…
Егоровна не сказала ни слова – она подняла руку и с размаху дала открытой ладонью Кузнецову по щеке. Повисла тишина. Кузнецов от неожиданности замолчал.
– Ступай, Коль, ступай. Охладись, – махнула ему Егоровна. – Чего вы все расселись? Давайте хоть кипяток поставим, пока все себе не отморозили.
Люди зашевелились. Петька набрал полную кастрюлю чистого снега и сунул ее в костер. Пока вода вскипала, Егоровна деловито распоряжалась по поводу провизии и лишних одеял.
– Потому что я прав. Врагу должно быть плохо. Так оно было всегда, так и останется, – бормотал себе под нос Кузнецов, который растерял всех своих слушателей.
Дурачок Вася сидел в снегу и тихо стонал, покачиваясь из стороны в сторону. Когда Петька попробовал предложить ему чаю в жестяной кружке, он и вовсе заревел в полный голос.
– Чё он ноет? – спросил у Петьки Савельев.