Позже Владимир уже и не мог вспомнить, что случилось с ним в ту неделю, кроме Маши – он вспоминал ее руки, лежащие на крышке пианино, ее пальцы, обнимающие горячую кружку чая, и то, как краснели Машины щеки на морозе.
От осознания того, что он врет ей, у Владимира тянуло в груди. Кто знает, с кем она хочет играть в четыре руки на фортепьяно – с финансистом Дефоржем или полубандитом Дубровским? Простит ли Маша ему то, что он еще не совершил? Тем более, Владимир никак не разрешал себе забыть, что все это рано или поздно закончится. Что ему придется бежать, когда правда всплывет наружу, а Маша, скорее всего, не захочет его больше знать.
Наверное, именно по этой причине, Владимир пытался получить от этих чудных дней сполна.
Однако Владимир не позволял себе забывать о людях, оставшихся в лесу, – о Егоровне, Петьке, Кузнецове и остальных. Вестей от них никаких не было, что не могло не вызывать тревогу. Действовать нужно было как можно скорее – в первый же момент, когда представится шанс.
Вскоре шанс представился. В следующий вторник Троекуров, наспех позавтракав, уехал по своим делам, оставив Машу, как он выразился, на попечение Владимира.
Сразу после завтрака обслуга занималась хозяйственными делами, так что в левом крыле поместья попросту никого не было.
Дубровский, особо не таясь, зашел в кабинет Троекурова и сразу бросился к массивному столу. Выдвижные ящики были битком набиты бумагами – аккуратностью Троекуров не отличался. Владимир вывалил первую кипу на стол и полез искать дальше. Со стены на него мрачно пялился портрет владельца кабинета.
На столе среди стаканчиков с ручками и толстых тетрадей в кожаных обложках стояла фотография в рамке. На ней была Маша – наверное, на пару лет младше, чем сейчас, она стояла среди поля в летнем платье, и ветер раздувал широкий подол. Маша кокетливой хитрецой смотрела в объектив и притягивала взгляд Владимира каждый раз, когда он отвлекался от своих поисков. Дубровский усмехнулся себе под нос, потянулся к фоторамке, и в ту же секунду случайно смахнул локтем декоративную фарфоровую вазочку, стоявшую у самого края.
Вазочка упала в зазор между ковром и креслом, и с громким треском разлетелась на куски.
Дубровский невольно вздрогнул и вслушался. Ничего. Тишина.
Тогда он сел на карачки и поспешно стал сгребать осколки себе в ладонь, очень надеясь на то, что Троекуров не заметит отсутствия безделушки. Крупный кусок фарфора отлетел под стол, и Владимиру пришлось согнуться в три погибели, чтобы вытащить его.
Когда он поднял голову, в дверях кабинета стояла Маша. Она смотрела на Владимира широко распахнутыми глазами, но без осуждения, а с каким-то веселым изумлением.
– Доброе утро… – сказала она. – Это ты? Что, решил избавить дом от сомнительных ценностей?
От волнения Дубровский забыл улыбнуться в ответ на шутку.
– Я тут… папку свою вчера оставил, – довольно неубедительно произнес он, схватив со стола первую попавшуюся папку.
– Отец в Москве до субботы – хоть всё бей, – махнула рукой Маша.
– Как слон… – пробормотал Владимир и стал собирать оставшиеся осколки.– Да ладно, это же подделка, – Маша села рядом с ним на ковер, и, взяв в руку кусок фарфора, стала его рассматривать. – Эхо рублевской шизофрении. Подарок какого-нибудь папиного лизоблюда. Он её и не вспомнит. По мне хоть всё здесь можешь уничтожить. Один портрет чего стоит, – она кивнула на отца на холсте. – Вот еще… произведение, – поморщилась Маша, указывая на другой портрет – чуть менее масштабный, но никак не уступающий первому. На нем Троекуров, страшно прищурив один глаз, целился из ружья прямо в потенциального зрителя.
– Папа и мой портрет заказал. Я позировать отказалась, так он его по фотографии сделал. Приезжаю, а на меня такой вот монстр смотрит.
Дубровский улыбнулся.
– Я к зеркалу боялась подходить неделю.
– Разглядел провинциальный мастер.
– Ну, да, – пожала плечами Маша.
– Интересно, интересно бы взглянуть…
– Вот это нет! Не покажу! – воскликнула она и тут же засмеялась. – Давай сюда, – она протянула руку и осторожно забрала у Владимира горстку битого фарфора. – Похороню под яблоней.
У нее были теплые пальцы, и прикосновение затянулось, а потом Маша вздрогнула, опомнившись.
– О, – воскликнула она, повернувшись к окну. – Елку несут! Пойду скажу Алексею, куда ставить, – сказала Маша, не глядя на Владимира. – А ты приходи – будем игрушки разбирать.