Реакции от остальных он не дождался. Все сидели молча и не шевелясь, будто нашкодившие дети.
И тогда Дубровский мгновенно принял решение. Он тихо сказал:
– Уходи.
Кузнецов оскалился, ощерился, а потом медленно сунул руку в карман и вытащил пистолет. Он щелкнул предохранителем и медленно поднял его. Дуло было в полуметре от лба Дубровского.
– Сам уходи, – сказал Кузнецов с торжеством.
В эту секунду Владимиру стало страшно. Он уже не сомневался в том, что Кузнецов, подстегиваемый жаждой бессмысленного насилия, действительно не в себе. Казалось, еще мгновение – и он нажмет на курок.
– Нет, Коля, – вдруг раздался голос Савельева. – Ты уходи.
Он стоял прямо за спиной Кузнецова со ружьем в руках. Неподалеку был и Петька – тоже с ружьем. Кистеневцы повскакивали со своих мест – они все были на стороне Дубровского.
Кузнецову ничего не оставалось, кроме как согласиться. Он снова улыбнулся, при этом искренне – положение изгоя не могло ему не нравиться.
– Хорошо… Ладно… Вам жить, мужики, вам жить…
…Собирая свои вещи в холщовый мешок, он бормотал себе под нос, а все остальные невольно слушали его.
– Вот так всю страну и просрали, – кряхтел Кузнецов, словно рассказывая это самому себе. – Даже хибары сраные, и те у вас отняли. Не мы первые, не мы последние – всех ждёт, – взглядом исподлобья он обвел стоящих вокруг костра. – Кто прячется. Не вмешался – кирдык…
Кузнецов сел на снег, завязывая свой мешок, и вдруг опять закричал во весь голос, срываясь на лай:
– А я вмешался и буду вмешиваться! Чтобы врагу было плохо! Вот так нас учили. Так оно было всегда! Так и останется…
Дубровский смотрел, как Кузнецов поднялся на ноги и закинул мешок на плечо. В глубине души Владимир его пожалел. В Кузнецове была эта невероятная и столь редкая жизненная сила, но слишком беспорядочная, чтобы когда-нибудь стать созидательной.
– Ребятам о зверятах, блин… Дети… Готовьтесь к худшему! А не ходить тут в розовых очках, белых перчатках… Козлы… – сплюнул Кузнецов.
Он бросил последний взгляд на бывших товарищей, но в ответ на него смотрели лишь дула ружей. Кузнецов быстро запустил руку в расстегнутую инкассаторскую сумку, которая все это время небрежно валялась у костра, и наугад вытащил три или четыре пачки денег, развернулся и быстром шагом пошел в лес, в темноту. Все молча следили за его фигурой, которая через пару минут скрылась среди черных деревьев.Когда он ушел, Савельев выразительно посмотрел на сумку с деньгами и как-то невыразительно промычал: «Поделим?», не двинувшись, впрочем, с места. Дубровский неторопливо подошел к сумке, небрежно взял ее за ручку и бросил в костер. Плотная холстина мгновенно занялась пламенем, огонь весело затрещал, спустя пару мгновений обугленные пачки денег стали вываливаться в прогоревшую прореху, банкноты одна за другой скукоживались и крупными обугленными кусками пепла взлетали к небу. Слухай тихо выругался, все остальные завороженно смотрели, как деньги превращаются в ничто, однако возразить Владимиру не посмел никто.
– Ну, и где он, твой Дефорж? – с неприкрытой иронией спросил Троекуров, кивая на пустое место напротив Маши.
Уже давно пробило девять и они заканчивали ужинать, а Дубровский так и не появился. Кирилл Петрович относился к этому спокойно, но, видя то, как Маша неумело скрывает обиду, не смог отказать себе в том, чтобы не подразнить ее.
– С чего это он «мой»? – огрызнулась Маша.
– А кто сю-сю… – расплылся в масляной улыбке Троекуров, но дочь оказалась не в настроении шутить.
– Какое «сю-сю», ты о чем вообще? – воскликнула она, злобно стрельнув в отца взглядом. – И вообще-то он взрослый человек. Свободный. Пусть делает, что хочет.
Она уткнулась в тарелку, показывая, что больше не хочет об этом говорить.
Обыкновенно они ужинали совсем молча или перекидывались парой бытовых фраз. Троекуров уже и не мог вспомнить, когда последний раз говорил с Машей по душам. Он знал, что она любит его, но близость между ними давным-давно пропала – то ли когда Маша уехала в Лондон, то ли еще раньше, после смерти матери, но в любом случае восстановлению эта близость уже не подлежала. Иногда Троекуров думал, что совсем не знает свою дочь.
– Как в Москве? – спросила Маша.
– Пробки.
Вот и вся беседа. Сразу после ужина Маша пожелала отцу спокойной ночи и стремглав умчалась к себе, даже не выпив чаю. Троекуров доедал в одиночестве, и все это время его не покидала мысль, что проклятый американец играет нечисто – пусть если и не с самим Кириллом Петровичем, то с его дочерью. А этого он допустить не мог. Впрочем, этот явно смышленый парень вызывал у Троекурова безотчетную симпатию.