Вся эта бестолковая болтовня странным образом была похожа на самую горькую правду, высшая цель в самом деле была, не генералом же он силился превзойтись к дряхлости лет, не действительным тайным советником или министром, только этакой гнусности ему не хватало, чёрт побери, но чем-то всем вместе, в том-то и дело, что просто-напросто высшая цель сама по себе, к которой не знаешь, как подступиться, ай да шагай, Богдан-Иоганн, и он с глубокой тоской поглядел на бывшего своего гувернёра и не то пошутил, не то серьёзно сказал:
— Э, Богдан Иваныч, душа голубиная, остерегись, не поминай имя Господа нашего всуе.
Ион протянул к нему длинную руку с неловкой лаской в посветлевших глазах:
— Это вы остерегите себя, Александр, возьмите судьбу свою в ваши руки, не то, прости Господи, не стрястись бы беде, это я так понимаю про вас, надежда моя, светлый ум, исполин дарований, молю вас, услышьте меня.
Эка загнул, исполин дарований, Шиллер с Карамзиным, тоже пророк, чёрт возьми, и какие глаза, у Жуковского, должно быть, точно такие, когда зарыдает, сидя над ручейком, и он неприязненно вскинулся, стоя боком к нему:
— Ты с чего взял, что беда?
Отдёрнувши руку, точно обжёгся на жарком огне, с тотчас поблекшим, болезненно горьким лидом, моргнувши несколько раз, уж не смахнул ли слезу, Ион с горячностью изъяснил:
— Дух ваш дерзок, восприимчив, непостоянен, непостижим и слишком, чересчур ужасно раним, это я наблюдаю за вами с каких ещё лет, а с духом таким либо на подвиг идут, либо лихая беда, кабак да сума, у вас говорят, середины вам нет, как не остеречься, я покой потерял из-за вас.
Отходя от него ещё дальше, из суеверия не желая накликать ещё новой беды, когда одна уже разразилась над ним, он скривил тонкие губы и оборвал, как всегда то обрывал, чего не хотелось слышать ему:
— Уж больше куда?
Ион понял, должно быть, что сам он страшится и тоже покой потерял, сжался как от удара, едва слышно сказал:
— Слава Богу ещё, могла стрястись и побольше беда, ох как могла, Александр!
Он рассердился не в шутку, круто оборотился к нему и с негодованием вскрикнул:
— Человека убили! Чего же надо тебе?
Ион робко, но укоризненно поднял глаза:
— Да, Александр, человека убили, да могла быть и большей беда: человека могли убить вы.
Он вдруг застонал и выдавил хрипло:
— Прости, Богдан Иваныч, прости, что кричал, истинно глуп. Прав ты, ах как ты анафемски прав!
Ион потупился, посоветовал тихо:
— Вам бы настоящее что-то начать, Александр.
Он не нашёлся, что ответить ему, и голубые детские умоляющие глаза из потухавшего серого пепла глядели опять на него, напоминая, как тяжело, как непоправимо и навсегда он виноват перед ними и как вся его жизнь, задуманная так благородно, так звучно, была мелка и мерзка.
Он попросил:
— Оставь меня, побуду один.
Ион с осторожным вниманием поглядел на него, хотел что-то сказать, однако согласно кивнул и своей неуклюжей походкой тотчас направился к двери.
Дверь с шумом отворилась навстречу ему. Из тьмы коридора явился, как на театре, Каверин с детски невинной и ясной улыбкой, с румяным лицом, весь в каплях дождя на плаще, на фуражке и на потемневших усах.
Ион едва успел увернуться и с неуклюжей учтивостью сделал поклон.
Каверин, широко шагнувши мимо него, всё улыбаясь, прямо на пол стряхнул с фуражки блестки дождя, скинул плащ, собрал толстыми складками лоб и с той же невинной и ясной улыбкой серьёзно сказал:
— Вели-ка тринкену принести.
Александр так обрадовался ему, что в беспамятстве закричал:
— Сейчас принесу!
Каверин посторонился, но придержал его за рукав:
— Полно, брат, бегать, кликнул бы Сашку, чёрт побери.
Он отстранил руку Каверина и мельком взглянул на безмолвно выходившего Иона:
— Нет, я сам, не дождёшься его, лентяй и балбес, а ты, Богдан Иваныч, куда?
Ион невозмутимо ответил, приостановившись в дверях:
— Вы мне напомнили, Александр, что у меня дома дела.
Он подскочил, хотел удержать чудака, они вышли вместе, и он, опять с язвительным чувством непоправимой вины, перед Васькой, перед немцем, перед собой, извинился горячо, от души:
— Ты не так понял меня, Богдан Иваныч, милый ты мой. Я только просил тебя прекратить разговор, чтобы подумать о моей судьбе самому. Это нехорошо. И о высшей цели ты истинно прав, должна быть высшая цель, из чего же тебе уходить? Каверин пришёл!