— Чтобы открыть эти истины, не стоило тащиться в Германию, право. Приблизительно о тех же материях трактовал мне Буле.
Каверин искренно удивился:
— Да? Я об этом не знал.
И, сунувши книгу под мышку себе, потянулся к бутылке, снова налил полный стакан:
— Однако с тех пор я хочу только того, что могу.
Он прищурился, слегка согнув правую ногу в колене, несколько избочась:
— Но позволь, чем же не угодил тебе в таком случае Бенжамен Констан?
Каверин прополоснул вином рот и сокрушённо вздохнул:
— Видишь ли, в детстве невинном я был препылко влюблён в героев Плутарха[39], как, впрочем, и ты. Герои Плутарха во мне воспитали дух свободы, республики, героизма, народоправия, и вдруг мне хотят доказать, что в те времена личная независимость приносилась в жертву общему благу, что свобода общего оборачивалась для отдельной личности деспотизмом. С этим я согласиться никак не могу, хоть убей.
Думая о том, что в душе Каверина довольно и благородства, и трезвости, и ума, то есть того, что в совокупности составляет человека достойного, однако всё-таки не хватает чего-то ещё, чтобы Каверин возвыситься мог до величия, и вместе с тем как сложен, в сущности, человек и как труден, запутан его краткий путь на земле, и также о том, что чем проще и подлей человек с одной трезвостью, без сильного ума, без благородства души, тем легче, привольней живёт посреди нашей подлости, он задумчиво возразил:
— С этим можешь не соглашаться, но Констан, кроме того, говорит, что свобода нового времени не может быть свободой древних республик, что нынче свобода личности требует системы гарантий, которые обеспечили бы безопасность, не зависимость от произвола властей, что гарантии эти заключены в свободе печати, поставленной вне любых посягательств благодаря суду присяжных, в ответственности министров, в особенности младших чиновников перед тем же судом, это как?
Каверин бросил книгу на стол:
— Суд присяжных сам должен быть независим и неподкупен, а до такой благодати в России так далеко, что об этом далее не хочется думать, не только что толковать. Все подкупны, чёрт побери. Что у нас близко, вот в чём нынче важный вопрос?
Он слегка пошутил:
— Если я справедливо понял тебя, у нас близко одно: бесчестно вести себя в отношениях с правительством честно и честно обращаться с ним так же бесчестно, как оно изволит издеваться над нами.
Каверин, закинувши голову, громко захохотал, внезапно поднялся и крепко обнял его, говоря:
— Прощай, брат, мне пора.
Он опешил, безвольно подставляясь под поцелуи.
— Что вдруг? Ты куда?
Каверин уже был в сенях.
— Карета ждёт, а так никуда.
Накинул плащ, нахлобучил фуражку, и как появился внезапно, точно так же внезапно исчез.
Александр остался один. Мысль Каверина об отношении к власти не оставляла его. В самом деле, не сказаться ли по русскому обычаю в нетях? Благоразумно, что говорить! Умён не тот, кто голову положил под топор, истинно умён тот, у кого голова на плечах, истина безусловная. И с философией в полном ладу, что приятно весьма, нельзя не признать.
Одна вот только беда: этаким способом рассуждает также всякий подлец-расподлец, впрочем, ни с какой философией, ни с немецкой, ни с русской, не соглашая свои размышленья.
В подобных оказиях у подлеца одна недолга: спасти бы башку от топора, от петли, от солдатской шинели, а там хоть трава не расти.
В таком случае порядочный человек чем же существенным разнится от подлеца? Одной философией? Не больше того?
Именно, именно...
Пожалуй, одно: на такого рода отношения с властью должна иметься в наличии благородная цель... то есть не из страха топора да петли да солдатской шинели... а из...
Ох же и тонко, тонко-то как: чуть шагнёшь без опаски, ан глядь — угодил в подлецы...
С какой стати не класть ему голову под топор?..
И эти детские голубые умоляющие глаза...
Куда ж деваться от них? Каким силлогизмом им-то себя изъяснить?..
Нет сомнений, он кругом виноват и должен быть наказан за всё, наказан жестоко, лишь бы не видеть этих детских голубых умоляющих глаз: тогда-то они перестанут глядеть на него, перестанут...
Наказан, наказан, жестоко наказан...
Он вскинул голову: те-то накажут его не за то!
Истинная вина его единственно в том, что не удержал Шереметева, не растолковал бурному мальчику дурацкого дела и тем погубил, под пулю подвёл, а те накажут его лишь за то, что на дуэли согласился быть секундантом и по уговору был должен стреляться вторым.
39