Среди бумаг Жуковского, полученных Щёголевым, был и черновик письма его к Бенкендорфу, написанного после «посмертного обыска», когда через руки Жуковского прошли все письма Бенкендорфа к Пушкину. Жуковскому впервые открылась вся тяжесть положения поднадзорного поэта. Жуковский обвиняет Бенкендорфа (а вместе с ним и Николая I) в гибели Пушкина. А. Н. Веселовский, видевший это письмо и опубликовавший из него небольшой отрывок, считал его «свидетельством того, что Жуковский был способен на гражданский подвиг»[8].
Донесения иностранных дипломатов, которые публикует Щёголев, уже в первом издании книги выводят дуэль Пушкина за рамки чисто «семейственных отношений». Гибель поэта расценивается как национальная потеря, в депешах отмечается либерализм Пушкина, противоречия его с властью и аристократией, излагаются обстоятельства похорон поэта. Из донесений послов мы узнаём подробности, которых нет в воспоминаниях современников. Так, прусский посол Либерман пишет: «…многие корпорации просили нести останки умершего. Шёл даже вопрос о том, чтобы отпрячь лошадей траурной колесницы и предоставить несение тела народу».
Большая часть «материалов» относится к Геккернам. Здесь публикуются письма Геккерна к Дантесу, переписка Геккерна с Е. И. Загряжской во время ноябрьского конфликта, его оправдательные письма к министру иностранных дел Нессельроде и своему правительству, письма к Жоржу Дантесу-Геккерну его приятелей после дуэли, воспоминания товарища Дантеса по полку, А. В. Трубецкого. Всё это позволяет восстановить «версию Геккернов», которая заключается идиллическим изображением женитьбы Дантеса в его биографии, написанной Луи Метманом — внуком убийцы Пушкина. Сетуя на «злоречие», которое соединяло в светских салонах имена Дантеса и Натальи Николаевны, Луи Метман пишет: «В самом деле, иное чувство, кроме чувства восхищения, которое могла внушить изумительная красота госпожи Пушкиной, заставляло его посещать дом, где он познакомился со старшей сестрой, Екатериной Гончаровой, возвышенный ум и привлекательная внешность которой увлекли его» и дальше: «После свадьбы отношения между обоими домами остались корректными, хотя и холодными». Мы видим, что Жорж Дантес делал всё возможное, чтобы обелить себя перед лицом потомства.
Свою задачу в первом издании книги Щёголев сформулировал как «попытку прагматического изложения истории столкновения Пушкина с Дантесом». Отбросив дела материальные, журнальные, отношение к императору, к правительству, к высшему обществу, он сосредоточил своё внимание на семейных делах Пушкина. Обилием новых документов, обстоятельностью и почти художественной манерой изложения книга убедительно рисовала драму ревности. В драму ревности вписывалась характеристика жены поэта как пустой светской дамы, далёкой от интересов и дел мужа, бросившей детей на попечение своей сестры Александрины и занятой только собой и своими успехами в свете.
Третье издание книги вышло уже после революции, в 1928 г., когда новые материалы и новые возможности их разработки, созданные освобождением от цензурных и условных пут, побудили Щёголева к пересмотру истории дуэли. Главным мотивом для пересмотра событий стало новое, предложенное им толкование анонимного пасквиля. Раньше он видел в нём только насмешку над мужем-рогоносцем, теперь открылось второе дно пасквиля — составители его прочили Пушкину судьбу «величавого рогоносца» Д. Л. Нарышкина — мужа многолетней любовницы Александра I. В рамки «семейственной истории» события дуэли теперь не укладывались. В неё вошли отношения уже не поэта, а камер-юнкера и мужа первой красавицы столицы с двором и с правительством.
Концепция дуэли, предложенная Щёголевым, долгое время была незыблемой. Казалось, что персонажи драмы обрели устойчивые характеристики, обстоятельства определены, движение сюжета разгадано. Концепция стала колебаться с появлением новых документальных свидетельств. Предсказание Щёголева, что в «будущем вряд ли можно будет разыскать много документальных материалов в дополнение к настоящему собранию», не сбылось. Важный для истории дуэли документ нашёл он сам вскоре после выхода книги. Это — запись в камер-фурьерском журнале об аудиенции, которая была дана Пушкину царём 23 ноября 1836 г. — через два дня после того, как Пушкин написал Бенкендорфу (конечно же, для передачи царю) о пасквиле и о событиях, происшедших в его доме. Известно было, что, умирая, Пушкин просил у царя прощения за нарушенное слово. Запись об аудиенции, казалось, легко создавала цепь событий: письмо к Бенкендорфу 21 ноября, вызов во дворец, беседа с царём 23 ноября, обещание, данное царю, ничего не предпринимать без его ведома и просьба о прощении. Так представлялись события до 1972 г., когда был обнаружен и опубликован архив секретаря Бенкендорфа П. И. Миллера[9]. У Миллера хранился подлинник письма Пушкина к Бенкендорфу. Из пометы на автографе стало очевидным, что письмо это не было отправлено по назначению и попало в руки Бенкендорфа только после смерти поэта — 11 февраля. Логически стройная цепь распалась. Пришлось по-новому располагать звенья. Свидание с царём состоялось, но начальным звеном было не письмо к Бенкендорфу, а письмо к Геккерну; Пушкин написал его в тот же день, 21 ноября, и в тот же день, 21 ноября, прочитал его В. А. Соллогубу. Встревоженный Соллогуб сразу же обратился к Жуковскому, а Жуковский, стараясь избежать беды,— к царю. Выстроилась новая цепь фактов: письмо к Геккерну — Соллогуб — Жуковский — царь — аудиенция.
9
См.: Эйдельман Н. Я. Десять автографов Пушкина из архива П. И. Миллера // Зап. отд. рукописей / Гос. б-ка СССР им. В. И. Ленина. 1972. Вып. 33. С. 280—320.