Министерский коллектив - сложный конгломерат индивидуальностей, где каждый мнит себя личностью, которую судьба в чем-то обделила. Как в театральных труппах, только у нас нет антрактов. Придя в это серое неуклюжее здание с огромных комбинатов и небольших заводов, с шахт и карьеров, мы очень скоро начали понимать, что променяли дело на видимость деятельности, а конкретное руководство производством, где многое зависит от твоих деловых качеств, на призрачную власть, в которой твоя личность не играет никакой роли. Производственники в нас не нуждаются, они свою работу делают. А от нас требуется только одно - дать. Или, если применять обтекаемую бюрократическую технологию, - обеспечить предприятия. Обеспечить всем - фондами на сырье, оборудованием, средствами... Считается, что мы проводим техническую политику в отрасли, финансовую политику, экономическую политику, только, с какой стороны ни глянь, все выливается в одно - дать, дать, дать... Конечно, чтобы правильно дать - кому нужно и сколько нужно, - необходим и опыт, и знания, и способности. Надо быть хорошим инженером или экономистом. Но такого значения, как на производстве, здесь это не имеет. Посидишь год-два в министерских стенах, и, если у тебя за плечами лет десять производственного стажа, ты уже можешь работать кем угодно - хоть старшим инженером, хоть главным специалистом. Может быть, я и ошибаюсь, но в таком случае ошибаются все в "департаменте", ибо это расхожее мнение. А оно определяет и взаимооценку людей, каждый из которых не сомневается, что справился бы и с более высокой должностью, поскольку на любом министерском уровне идет не дело, а видимость... В этом - ключ к нашим отношениям между собой.
Потому так и тронула меня доброжелательность сотрудников. Даже Головко, мой заместитель, а до этого заместитель двух моих предшественников, "вечный зам", как называли его за глаза, сказал мимоходом, криво усмехаясь (он всегда криво усмехался, когда говорил гадости):
- Спрашивали мое мнение о твоей личности, Юрий Дмитриевич. В частности, способен ли ты на поступок. Не обижайся, но я сказал честно: не способен. Друг начальника - вот главное твое достоинство.
И хотя похвала эта звучала весьма двусмысленно, я был благодарен и Головко.
Но особенно умилил меня Иван Афиногенович, наш старейший работник, живая история министерства еще с наркоматовских времен. Родных он давно потерял и, кажется, решил работать до последнего вздоха. Да и что бы он делал на пенсии один-одинешенек? К тому же он страшно боялся перемен. На столе у него царил раз и навсегда установленный порядок, и если вечером уборщица нечаянно сдвигала календарь, то утром он, огорченно вздыхая, первым делом водворял его на положенное йесто. От любого самого незначительного изменения существующего порядка он ожидал самых ужасных последствий. В тридцать восьмом его привлекли по делу соседа, который что-то такое ляпнул на коммунальной кухне. Поначалу следователи и сами не определились, в каком качестве его привлекать: не то свидетелем, не то соучастником. Допрашивали его две сменные бригады двенадцать часов подряд, и все двенадцать часов он упрямо твердил в полуобморочном состоянии, что в этот вечер был в кино и при скандале на кухне не присутствовал. О чем бы его ни спрашивали - какой образ жизни ведет сосед, кто к нему ходит, не цитирует ли троцкистскую литературу, - он твердил про кино... Вряд ли он даже понимал эти вопросы. В конце концов измотанные следователи решили, что такого упорного врага народа лучше оставить свидетелем. Он и в суде на все вопросы твердил, что ходил в кино и ничего не знает. Не лучшие показания дали и другие жильцы, кроме одной стервы. Та твердо заявила, что сосед постоянно включает чужие лампочки в кухне и уборной (в коммуналках это бывало: каждый жилец имел свою лампочку в общественных местах и, разумеется, свой счетчик) и вообще он не наш человек, так как постоянно ворчит про очереди. Этого оказалось достаточным.
Сосед был полностью изобличен как клеветник на советскую действительность и получил десять лет (тогдашняя норма), а Иван Афиногенович так перепугался, что даже выбросил модное в то время пенсне, придававшее ему благородный, несколько старомодный облик. Страх не покинул его и по сию пору.
Когда объявили перестройку, мы боялись, что старику - конец. Ведь перестройка - это сплошные перемены. Но, к нашему изумлению, Иван Афиногенович явно воспрянул духом. Он стал быстрее двигаться, шире улыбаться, вступать в разговоры, не касающиеся работы, я даже выслушивать анекдоты. Раньше он делал каменное лицо и бочком, словно краб, отползал в сторону, едва кто-нибудь начинал: "А вот свежий анекдот..."
Когда на партгруппе обсуждали, как будем перестраиваться, Гудимов неожиданно попросил старика высказать свое мнение. Он любил иной раз выставлять людей на посмешище, а что путного мог сказать Иван Афиногенович о перестройке, раз никто из нас еще не знал толком, что это такое? Но ведь сказал ветеран, не ударил в грязь лицом. Выйдя к столу президиума, он помолчал немного, а потом неторопливо выдал:
- Я так понимаю, товарищи, перестройка - это когда общая цель становится для каждого личной, заветной. И каждый работает с полной отдачей, чтобы эту цель осуществить. Вот как мы работали в первой пятилетке...
Получилось так здорово, что все зааплодировали. Только Борис побледнел: понял, что остался в дураках.
Но и он, помедлив, несколько раз хлопнул в ладоши - а куда денешься?
Вот такой человек работает старшим инженером в моем отделе. И его тоже расспрашивали некие вежливые товарищи. Старик долго крепился, жалобно помаргивая на меня из-за круглых очков в металлической оправе, перевязанной суровыми нитками. Такие носили передовые рабочие в довоенных фильмах. В этих очках он походил на обиженную сову. Я, разумеется, понимал, в чем дело, и пошлейшим образом жалел, что не с кем заключить пари: решится старикан или нет. Все же он решился. Подобрался ко мне в коридоре по-крабьи, бочком, и, запинаясь, подхватывая ускользающие слова, исповедался:
- Есть для вас сообщение, Юрий Дмитриевич. Вот так, строго конфиденциально. С меня, конечно, не брали обязательства не разглашать, но я, конечно, понимаю, что нельзя... Вот так!