Правой рукой обер-лейтенанта Кинне был некий Аурих. За отчаянную храбрость в боях этого субъекта назначили исполняющим обязанности офицера, но за невероятную жестокость разжаловали. Теперь он был сержантом. По вечерам Аурих набивался в компанию к сынкам богатых родителей, принимал от них денежные подарки, но в отместку за попытки задобрить его терзал новобранцев с удвоенным рвением.
У Граффа начало сдавать сердце. Однажды во время штрафных занятий ему стало дурно. Сержант Аурих приказал дежурному ефрейтору арестовать одногодичника Граффа — за недисциплинированность. Тогда Графф поднялся на колени, встал, опираясь на карабин, и поплелся вслед за колонной.
На обратном пути скомандовали петь. Графф, едва волочивший ноги, не запел. К нему подошел Аурих и, ехидно усмехаясь, спросил: «А ну-ка, Графф, признайся: ты пристрелил бы меня нынче утром, окажись у тебя в руках револьвер?» Графф вскинул голову и крикнул во все горло, напугав товарищей: «Так точно, господин сержант!»
Вечером, дома, — его отпустили на час из казармы, — юноша истерически разрыдался. Он метался по кровати, бил кулаками подушки и повторял: «Пристрелю этого пса! Пристрелю!»
Мать стояла возле него.
На следующий день она тайком от сына принесла сержанту коробку сигар и просила пощадить ее мальчика. Аурих взял сигары и рассмеялся ей в лицо.
Графф не мог теперь уже подняться по лестнице без одышки и болей в сердце. Он тщетно заявлял, что нездоров, и когда штабной врач еще раз признал его годным к строевой службе, потребовал освидетельствования главной медицинской комиссией. Врачи, заседавшие в этой комиссии, направили Граффа на месяц в госпиталь в Вейсер Хирш. По возвращении в роту он узнал, что Аурих только что отбыл на фронт. Его миссию взял на себя обер-лейтенант и за несколько дней добился того, что Граффу стало хуже, чем когда бы то ни было. Но юноше уже все было нипочем. Он утратил всякий страх перед наказаниями, не повиновался приказам и открыто выражал обуревавшую его ненависть к обер-лейтенанту, а Кинне, невзирая ни на что, упорно продолжал свое разрушительное дело.
Графф снова потребовал освидетельствования в главной медицинской комиссии, и его отправили в какой-то заштатный батальон, где живые трупы, собранные из всей саксонской армии, коротали свои дни за чисткой картофеля. Перед тем как покинуть роту одногодичников, Графф отвел душу в разговоре с обер-лейтенантом. Между прочим, он сказал ему тогда: «Вы погубили меня совершенно сознательно, с наслаждением. Вы обращались с нами, как со скотом. Я надеюсь встретить вас после войны».
Война кончилась. Графф вернулся в гимназию тяжело больным. Он сдал все экзамены, учился в высшей школе, снова сдавал экзамены, нашел скромное место в лаборатории пищевой химии, но был не в состоянии выполнять свою работу так, как ему хотелось, и не имел возможности восстановить здоровье с помощью длительного отдыха. В двадцать пять лет Граффу предстояло только медленное умирание, и он это понимал. Он старался выглядеть веселым и скрывал от матери, которая жила вместе с ним, сердечные приступы и горькую меланхолию. Он не курил и не пил. Он не встречался с женщинами и делал вид, что они его не интересуют. Лишь оставаясь наедине с собой, Графф не противился более желаниям, и они душили его. Тогда он садился к окну и смотрел на улицу, на дома, где жили чужие люди, смотрел так, словно сам находился где-то за пределами мира живых.
У него хватало сил на одну-единственную страсть: ненависть! Годами он тренировался в стрельбе — в саду одного из своих приятелей — и стал отличным стрелком. С любого расстояния он попадал прямо в сердце мишени, нарисованной им: это был офицер в зеленом мундире, с закрученными кверху усами. Приятель — судебный чиновник — регулярно сообщал ему о местонахождении и образе жизни асессора Кинне, которого встречал в суде. Графф ожидал удобного случая.
Случай представился. Это было в конце сентября. После обычной прогулки в Большом саду Графф с матерью вошли в трамвай. Вагон был переполнен, и они остались на задней площадке. Вдруг кто-то заговорил с ним: «Мы, кажется, знакомы?»