Нет, не все. И он сказал:
– Я вас люблю.
Глава 25
Почему женщина выходит замуж за кого-то, а потом думает, что этот кто-то изменится?
Почему мужчина не понимает, что в браке меняются все?
Дверь, соединявшая их спальни, захлопнулась вместе с надеждой на романтическую полуденную интерлюдию. Щелканье замка прозвучало как похоронный звон его надеждам на ночь, судя по всему. Йен подумал, не подсунуть ли медальон с рубином под дверь, но усомнился, что Афину можно подкупить взяткой. И потом, медальон не пролез бы.
Он сел за письменный стол, убрал шлепанцы, которые она туда зашвырнула, и сочинил письмо. В письме он объяснял все, о чем умолчал касательно дуэли: отлетевшую рикошетом пулю, трусость и низость Пейджа, его, Йена, решение остаться дома и ухаживать за Троем, вместо того чтобы бежать за границу. Он виноват в том, что случилось с мальчиком, писал он, но он никогда не намеревался причинить зло ни ему, ни ей. Когда он понял, что по его вине рухнули ее перспективы вступить в достойный брак, он решил все поправить единственным приличествующим джентльмену способом.
Он продолжал писать, внося в письмо то, что раньше не приходило ему в голову и о чем он никогда не говорил, – что их брак не был просто делом чести. Он мог бы найти иной способ удовлетворить Ренсдейла и собственную совесть, если бы Афина ему отказала. Но, писал Йен, он рад, что она не отказала. Он женился на ней с радостью, чувствуя облегчение от того, что она приняла его предложение, гордясь, что она выбрала его, радуясь, что она будет спутницей его жизни. Он признался, что свалял дурака, поскольку понадобился пожар, чтобы он понял то, что видно даже слепому, что он обладает настоящим сокровищем и что никогда не будет счастлив, если выпустит это сокровище из рук. Он любит ее, писал он, сильнее, чем ему казалось, сильнее, чем можно выразить словами, сильнее, чем она его любит, потому что ее любовь к нему способен убить один маленький обман.
Лоб у него был влажный, рубашка прилипла к телу, настолько он разгорячился, доказывая свою правоту. Он взял перочинный нож, чтобы заострить кончик пера, размышляя, не забыл ли о чем-нибудь, вроде пережитого потрясения и ужаса перед тем, что он натворил. Или его клятвы никогда больше не поднимать оружие на другого человека. Погруженный в свои мысли, он порезал палец и задался вопросом: быть может, Афина скорее поверит ему, если он подпишет письмо кровью вместо чернил?
Нет, она решит, что он просто дурень, каковым он и является. Все равно письмо выпило из него всю кровь, и этого достаточно. Он сложил листок, запечатал воском, встал и подсунул письмо под дверь.
Минутой позже письмо снова показалось из-под двери; печать была не тронута. Само оно было разорвано в клочья, и эти клочки непрочитанных угрызений совести забили щель под дверью. Он показался себе узником, который получает хлеб и воду через прорезь в полу, узником, которого сочли виновным, независимо оттого, виновен он или нет.
Итак, он отдал свою кровь и теперь был пуст. Он не мог молить ее, стоя на коленях – она не открыла бы дверь на его стук, – и не мог вопить, как торговка рыбой (как недавно вопила его собственная жена), чтобы она услышала его сквозь деревянную дверь, а заодно вся прислуга и все члены его семьи. Выломать дверь означало бы прибегнуть к насилию, выказать себя устрашающим громилой, а он поклялся, что никогда не будет таковым. Бог свидетель, он не хотел, чтобы она его боялась. Довольно с него ее гнева.
Он мог бы, конечно, взять ключи у экономки. Но это был бы обман, это означало бы, что он пользуется своим преимуществом хозяина дома. Больше того, экономка может стать на сторону молодой графини. Тогда у него не будет ни ключей, ни жены, ни поданной вовремя еды, ни чистого белья. Нет, он не станет просить ключи.
Афина рациональна, насколько может быть рациональна особа женского пола, она одумается. Поймет, что выхода у нее нет, что раз уж они обвенчаны, ей следует примириться с неизбежным. Тогда он покажет ей, сколько хорошего в этом неизбежном.
Они снова отпразднуют свою свадьбу вином, цветами, при свечах, решил он и почувствовал, как тело его взволновалось при мысли об этом. Может быть, в… нет, леди Пейдж все еще живет в его доме в Кенсингтоне. Значит, в гостинице или в каком-нибудь славном трактире за городом. Он строил воздушные замки, его воображение въехало в эти замки, с их пуховыми перинами и пушистыми коврами на полу и с горячей, влажной кожей, блестящей от отсветов огня, пылающего в камине.
Гром и молния! Хотелось надеяться, что пройдет немного времени и ярость Афины утихнет. Афина нужна ему.
И ему нужно принять ванну. Холодную.
Позже, когда она так и не подала никаких признаков жизни, он попробовал похитить ее брата.
– Что вы скажете, Трой, если мы совершим прогулку верхом, испытаем ваши возможности? У меня славная кобылка, но она с норовом. Она вас не сбросит, но нужно, чтобы поводья держала твердая рука. Дождь, кажется, прошел, солнце пытается прорваться сквозь облака. Мне нужно размяться, и мне нужен спутник.
Трой схватился за костыли, потом остановился.
– А как же Эффи? Она сказала, что я смогу попробовать сесть в седло на будущей неделе в школе верховой езды в манеже.
– Сейчас она со мной не разговаривает, так что я не могу ни о чем ее спросить. Вы хотите поехать?
– Когда она в таком настроении? Ни в коем случае!
Настроение у Афины было черно, как сердце ее мужа. Черно, как его сапоги, стук которых она услышала, когда он спускался в холл. Черно, как грех, а грехов у него было столько, что она уже сбилась со счета.
Хуже всего была его последняя ложь. Он ее любит? Ха! Никто не станет лгать тому, кого любит. Откровенность – часть любви, а он не был с ней откровенен. Конечно, сначала он ее не знал и не питал к ней никаких чувств. Но когда он уже сделал ей предложение? Разве тогда он не обязан был быть с ней откровенным?
Еще больше ее тревожило, что, если он лгал ей в самом начале и потом, когда они уже сплетались в объятиях, он будет лгать ей и дальше. Она никогда не сможет доверять ему, верить его обещаниям, никогда не сможет положиться на его слово. Когда он скажет, что любит ее, – если вообще он когда-нибудь это скажет после сцены, которую она устроила, – она не сможет поверить ему.
А что же будет потом, когда он пойдет в свой клуб, к своим друзьям, будет играть до рассвета в карты? Сможет ли она поверить его обещаниям хранить ей верность, когда она поймала его на лжи с самого начала? Будет ли стараться выполнять свои обещания – или будет лгать снова и снова?
Он станет говорить ей то, что, по его мнению, ей хочется услышать, и не станет говорить того, что, по его мнению, ее может огорчить. Он будет обращаться с ней как с ребенком, ограждать ее от правды и кормить волшебными сказками.
Что случается, когда ребенок осознает, что не существует никаких великанов, скрывающихся в лесу и ждущих, как бы проглотить непослушную девочку или мальчика? То есть когда девочка или мальчик узнают, что родители не всегда говорят правду? Что родители не всезнающие, всесильные существа, которых нужно обожать и которых нужно слепо слушаться. Они люди, они могут ошибаться, и ребенок, взрослея, учится сам обо всем судить.
Афина была взрослым человеком, зрелой женщиной, и теперь глаза у нее открылись. Хватит с нее глупых очарований, хватит уверенности, что муж может достать для нее луну с неба, хватит позволять ему обращаться с ней как с маленькой девочкой. И хватит лить слезы.
Да, они женаты, но теперь на ее условиях. Ее дверь будет заперта до тех пор, пока она не сможет принять на свое ложе этого лживого, нечестного, калечащего детей, ненадежного человека. Сказочный великан-людоед может оставаться в своем лесу: она не позволит ему позавтракать собой.