Умы гвардейцев были подготовлены, и под конец в тайну было посвящено от 30 до 40 офицеров и около 10 000 нижних чинов. Не нашлось ни одного предателя в течение трех недель…
Я была в Петергофе. Петр III жил и пил в Ораниенбауме. Условились, что в случае предательства не станут ждать его возвращения, но соберут гвардейцев и провозгласят меня [10]…»
Граф Григорий Орлов. 1779 г
Все так и вышло. Измайловцы, преображенцы, конно-гвардейцы, в числе которых был и молодой Гавриил Державин, восторженно приветствовали Екатерину и присягнули ей. Торжественно, в окружении радостной толпы Екатерина въехала в Петербург. К присяге беспрекословно рисоединились Сенат и Синод. Переворот был бескровным. Поначалу Петр оказался под арестом в Ропше, загородной мызе, подаренной ему Елизаветой, под охраной верных Екатерине гвардейцев.
«Так кончилась эта революция, — заметил Ключевский, — самая веселая и деликатная из всех нам известных, не стоившая ни одной капли крови, настоящая дамская революция. Но она стоила очень много вина: в день въезда Екатерины в столицу 30 июня войскам были открыты все питейные заведения; солдаты и солдатки в бешеном восторге тащили и сливали в ушаты, бочонки, во что ни попало, водку, пиво, мед, шампанское». А что же свергнутый император? «Случайный гость русского престола, он мелькнул падучей звездой на русском политическом небосклоне, оставив всех в недоумении, зачем он на нем появился».
Но вот спустя несколько дней, в начале июля, молодой граф Алексей Орлов пишет из Ропши «слезное» письмо новой повелительнице России: «Матушка милосердная Государыня! Как мне изъяснить, описать, что случилось: не поверишь верному своему рабу, но как перед Богом скажу истину. Матушка! Готов иттить на смерть; но сам не знаю, как эта беда случилась.
Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка, нет его на свете. Но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руки на Государя! Но, Государыня, свершилась беда, мы были пьяны и он тоже, он заспорил за столом с князь Федором; не успели мы разнять, а его уж и не стало, сами не помним, что делали; но все до единого виноваты, — достойны казни. Помилуй меня хоть для брата. Повинную тебе принес и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил: прогневали тебя и погубили души навек!»
Городу и миру объявили, что государь император Петр Ш впал в «прежестокую геморроидальную колику», отчего и помер. Поверил ли кто? Французский посланник Беранже, давно сменивший Шетарди, писал в Париж: «Что за зрелище для народа, когда он спокойно обдумает, с одной стороны, как внук Петра Великого был свергнут с престола и потом убит; с другой — как внук царя Ивана увязает в оковах, в то время как Имеется в виду несчастный узник Иван Антонович, которому в это время уже 22 года. принцесса Ангальтская завладевает их наследственной короной и цареубийством начинает свое собственное царствование!»
А что же Ломоносов? В этом вопросе великий ученый не сдает позиций. Совсем недавно он писал про Петра III Федоровича: «Петра Великого обратно Встречает Росская страна». Но нет уж «великого», на троне его женушка. Готова новая ода:
ТОРЖЕСТВЕННАЯ ЕЕ ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ ВСЕПРЕСВЕТЛЕЙШЕЙ ДЕРЖАВНЕЙШЕЙ ВЕЛИКОЙ ГОСУДАРЫНЕ ИМПЕРАТРИЦЕ ЕКАТЕРИНЕ АЛЕКСЕЕВНЕ, САМОДЕРЖИЦЕ ВСЕРОССИЙСКОЙ, НА ПРЕСЛАВНОЕ ЕЕ ВОСШЕСТВИЕ НА ВСЕРОССИЙСКИЙ ИМПЕРАТОРСКИЙ ПРЕСТОЛ ИЮНЯ 28 ДНЯ 1762 ГОДА, В ИЗЪЯВЛЕНИИ ИСТИННОЙ РАДОСТИ И ВЕРНОПОДДАННОГО УСЕРДИЯ ИСКРЕННЕГО ПОЗДРАВЛЕНИЯ ПРИНОСИТСЯ ОТ ВСЕПОДДАННЕЙШЕГО РАБА МИХАИЛА ЛОМОНОСОВА
(И так далее на многие страницы.)
Если так думал (или, по крайней мере, так писал) наш национальный гений, то что думал народ? Вопрос риторический. Но немаловажный и в наши дни.
Как ни странно, в только что цитируемой оде Ломоносов, по всей видимости, ближе всего подошел к истине. Век Екатерины стал блестящим веком русской истории. И французский посланник зря тревожился. Российско-французские связи продолжали крепнуть.
К Елизавете не приехал Кант. Зато к Екатерине не замедлил прибыть, хоть и не навсегда, но все же с основательным визитом, исполненный энтузиазма Дени Дидро. Русская императрица вполне серьезно предлагала перенести в Россию работы по изданию «Энциклопедии». Еще один шанс для России, но работа по «Энциклопедии» была уже почти закончена. Императрица заочно подружилась с Вольтером, а после смерти фернейского затворника купила и распорядилась перевезти в Санкт-Петербург его огромную библиотеку. Что и было исполнено с высокой тщательностью. В Россию из Европы, особенно из Франции, стали приезжать, всерьез и надолго, ученые, архитекторы, художники, скульпторы. И даже авантюристы международного класса (включая графа Калиостро, который среди прочего прославился и скандальными дуэлями). Россия на глазах начала превращаться в часть Европы. Возник устойчивый интерес ко всему французскому.
В том числе, как бы заново, и к поединкам чести, во времена Елизаветы несколько подзабытым.
Тут следует вспомнить гвардейскую офицерскую молодежь, приведшую Екатерину к власти, особенно таких гвардейских кумиров, как трое братьев Орловых. Мастера устраивать попойки по петербургским окраинам и кулачные бои насмерть, вскоре они почувствовали веяние новой моды, сообразили, что они бравые гвардейские офицеры и при оружии, вспомнили заграничный опыт гардемаринов времен Петра Великого. Пошли в ход изустные воспоминания и кое-где добытые обрывки дуэльных кодексов, зазвенели шпаги.
Постепенно поединки «по правилам» стали, как раньше во Франции, чем-то вроде необходимого придворного ритуала. Настолько заметного, что известный литератор екатерининского времени Н. И. Страхов даже сочинил ироническое «Письмо от Дуэлей к Моде», в котором среди прочего отмечал и благотворное влияние дуэльной практики на нравы: «… В собраниях, под опасением перерезания горла все соблюдали строжайшее учтивство или, по крайней мере, самое прилежное в оном притворство, так что щеголи не смели друг другу пикнуть ни одного неприятного слова».
Но и «учтивство» подчас не спасало от поединка, поводы к которому были иной раз столь неуловимы, что «обидчик» не знал, за что его вызывают: «Бывало посидишь хоть часок в гостях, того и гляди, что за собою ничего ни знавши ни ведавши, поутру мальчик бряк на двор с письмецом, в котором тот, кого один раз от роду увидел и едва в лицо помнишь, ругает тебя на повал и во всю Ивановскую, да еще сулит пощечины и палочные удары, так что хоть не рад, да готов будешь резаться… Бывало хоть чуть-чуть кто-либо кого по нечаянности зацепит шпагою или шляпою, повредит ли на голове один волосочек, погнет ли на плече сукно, так милости просим в поле… Хворающий зубами даст ли ответ в полголоса, насморк имеющий скажет ли что-нибудь в нос… Также глух ли кто, близорук ли, но когда, Боже сохрани, он не ответствовал или недовидел поклона… Тот час шпаги в руки, шляпы на голову, да и пошла трескотня да рубка!»
Бретерство российское ни в чем не уступало европейскому, хотя общественное мнение неизменно благоволило дуэлянтам, окружая их романтическим ореолом, в самой дворянской среде, в более умеренной и просвещенной ее части, росла оппозиция дуэльной моде.