Поздний осенний рассвет застал Виткевича на жесткой койке — он спал тяжелым, свинцовым, тюремным сном…
2
По Оренбургу быстро разнеслась весть о раскрытии опаснейшего заговора польского… В гостиных только и было разговора об ужасном плане напасть ночью на дома всех начальствующих лиц, перерезать их, возмутить киргизов, перебить русских…
Некоторые, напуганные донельзя, во всем винили Перовского, который распустил вожжи, нянчился с поляками и вот довел до беды. Общее мнение было такое, что Перовскому не сдобровать, когда в Петербурге узнают о таком страшном деле. Придется ему покинуть Оренбург, пробыв здесь без году неделю…
В чайной на краю Татарской слободы собралось по случаю пятницы народа больше обычного. В углу сидел старик, повстречавшийся Пушкину невдалеке от дома Виткевича, и с нетерпением вглядывался в каждого вновь входящего, прислушивался к разговорам соседей.
Вошел человек со смуглым от загара лицом, с большой бородой, в халате, в высоких сапогах, в тюбетейке.
Опытный глаз разглядел бы в наружности вошедшего нечто невосточное, европейское — несмотря на широкие скулы его несколько монгольского лица. Пришедший неторопливо направился в угол, опустился на помост рядом со стариком, рассеянно посмотрел вокруг себя и неприметно показал старику четыре сложенных крестообразно пальца, вроде решетки. Старик незаметно кивнул головой, неторопливо встал и удалился. Пришедший быстро пересел на его место и заказал подбежавшему прислужнику чайник чая. Когда прислужник отошел, бородач осторожно опустил руку, пошарил под ковром, вытащил скатанную в шарик бумагу, положил ее в карман халата…
На следующее утро, 27 октября, Глазенап докладывал Перовскому, что открылись новые важные обстоятельства. Ранним утренним часом явился к нему рядовой поляк Кживицкий. Он подробно рассказал, что портупей-прапорщик Виткевич приезжал в крепость Таналыкскую и расспрашивал у него, есть ли здесь и в крепостях Орской и Кизилской надежные поляки. Виткевич дал ему, Кживицкому, пятьдесят рублей для раздачи польским солдатам и давал советы, что надобно полякам жить дружно между собой, привлечь на свою сторону киргизов и все силы употребить, чтобы избежать неволи. А в крепости Красногорской у Домбровского собирались поляки солдаты и, выпив, говорили: «Виткевич — хороший поляк, он имеет большое влияние и доверенность у начальства и исполнит наше желание, и только нам надобно согласие и верность». А когда расходились, Домбровский сказал Кживицкому: «Пиши к Виткевичу, он, может быть, скоро будет на линии, но помни: 7 мая — праздник Троицы».
Следственная комиссия принялась за работу. Все арестованные решительно отвергли возведенные на них обвинения.
Сузин сказал:
— Я поляк и с горестью смотрел на опустошительную войну в Польше. Всякое новое покушение как в самой Польше, тем более еще в иной части России, по моему мнению, может быть делом только разве сумасшедших, разве врагов и недоброжелателей Польши.
Томаш Зан написал в объяснении: «После десятилетней пробы миролюбивого и благоразумного существования, когда здоровье по слабости от натуры организации упадает и привычки становятся непреклоннее, мог бы я решиться на вздорные, безрассудные, кровавые намерения?»
Прочитав эти слова и вспомнив Зана в его дерном фраке, Перовский невольно рассмеялся — так мало был похож этот человек на главаря заговора!
Когда пришла очередь Виткевича, Перовский лично явился в комиссию и занял председательское место. Однако допрос вести предоставил Глазенапу, внимательно слушал ответы Виткевича и еще внимательнее вглядывался в него.
С первой ночи в тюрьме Виткевич много передумал и перечувствовал. Когда из предъявленных ему комиссией письменных вопросов он узнал, в чем его обвиняют, он сперва не поверил. Людвига Мейера он почти совсем не знал, видел его не более двух раз и то мельком. Но Кживицкого он помнил хорошо. Не могло быть сомнения, что он кем-то подучен и подучен ловко, умно, следовательно, человеком опытным в таком деле… Кто же это мог быть? Над ответом Виткевич не задумался: след вел к тихому незаметному дому Евангелической миссии в Оренбурге! Разрешив для себя этот важнейший вопрос, Виткевич стал обдумывать свою защиту. Поверят ли ему его судьи или не поверят? Но он будет отстаивать правду.
На вопрос, признает ли он себя виновным, он ответил твердо и ясно, что извет Мейера и Кживицкого ложен от начала до конца.
Глазенап предложил дать объяснения по пунктам.
Виткевич пояснил, как обстояло дело в прошлом году в Таналыкской крепости, когда он из жалости к соотечественникам дал Кживицкому деньги для раздачи нуждающимся солдатам полякам. А о том, могут ли поляки возвратиться на родину, он никогда не рассуждал даже сам с собою, тем паче с другими.
Изложив обстоятельства дела, какими они были, Виткевич поднял высоко голову и сказал веско и отчетливо:
— Все, что сплели доносчики, есть тем более ложь, что образ мыслей моих, надеюсь, достаточно оправдан трехлетней службою при Пограничной комиссии. Неоднократно исполнял я в Киргизской степи возлагаемые на меня поручения. И ежели бы хотя бы одна из приписываемых мне Кживицким идей могла быть подлинно моею, то я не стал бы рисковать жизнью, поймав скрывавшегося несколько лет мятежного султана Мендияра. Да к тому же сделал я сие по собственному разумению, не имев на то особенного повеления от начальства.
Полковник Генс, присутствовавший при допросе, одобрительно кивал головой. Перовский шепнул что-то Глазенапу, и Виткевича увели.
Комиссия допросила Мейера. К тому, что со слов его донес Стариков, Мейер присовокупил, что 25 октября рядовой из татар, имя коего ему неизвестно, приходил в каземат и говорил, что скоро уже все пойдут в Бухарию и начнется война, причем «Бухария» означала «бунт». И все поляки, приходившие в каземат на протяжении последних пяти дней, прощались с ним, говоря: «Пришло время начать мятеж; не знаем, кто в сражении будет жив».
Показание это заинтересовало Перовского, но не с той стороны, как мог ожидать Мейер. Перовский приказал отыскать названного им рядового татарина.
Прижатый на допросе, Кживицккй всячески вывертывался и, наконец, сделал странное признание. Он влюбился в дочь казачьего атамана из крепости в ста верстах от Оренбурга, но атаман отказал в ее руке поляку рядовому. Однако сказал, что ежели бы он заслужил у начальства награду и повышение в чине, то было бы иное дело. И вот они вдвоем с Мейером и выдумали донос как средство к выслуге перед начальством. На вопрос, что это за крепость и какова фамилия атамана, Кживицкий сперва не хотел отвечать, а потом понес такую околесицу, что Перовский махнул рукой и велел его увести.
Исследовав все материалы, комиссия пришла к заключению, что нет никаких обстоятельств, подтверждающих обвинение, и определила: всех арестованных изпод караула освободить и употребить по-прежнему на службе.
Дело о ложном доносе со стороны Мейера присовокупили к уже производящемуся над ним следствию о побеге; а Кживицкого наказали двухмесячным содержанием под арестом.
Подписав резолюцию, Перовский приказал доставить к нему Виткевича.
Виткевич вошел в кабинет военного губернатора, не ведая, что его ждет. Но внешне он был спокоен.
Перовский приказал ему сесть и без всякого подготовления спросил:
— Портупей-прапорщик, на кого вы имеете подозрение в злоумышлении против вас?
Виткевич сразу даже и не понял вопроса, но поняв, что дело оканчивается благополучно, побледнел. Едва не вскочил, но быстро овладел собою.
— Тому выгодно, я полагаю, ваше превосходительство, кому невыгодна служба моя в здешнем крае. Осмелюсь сказать более, ваше превосходительство: тем понадобились сии изветы, кому на пути встали вы, ваше превосходительство, ваши замыслы и предположения в краю нашем
— Это, так сказать, алгебра, портупей-прапорщик. Перейдем к арифметике: кому же поперек горла может быть служба, подобная вашей, в этом крае? Что вы об этом думаете?