Her name was Magil,
and she called herself Lil
But everyone knew her as Nancy...
Каприйский сон Рассказ Капри: городВесна на Капри безоблачна (ошметки редких облаков не в счет) и степенна. После бессонной гостиничной ночи, проведенной в Неаполе, и утренней болтанки парома одолевающая усталость странно проясняет голову. Страхи, страсти, навязчивые мысли исчезают, открывая мир твоему глазу, большому и сосредоточенному, как у циклопа. В зрачке плещется желтизна. Это лимонные деревья с огромными, кажущимися увечными плодами тихо проплывают мимо, покуда я от Марина Гранде в неспешном вагончике фуникулера поднимаюсь в город.
Центральная площадь Капри, заставленная ресторанами, едва ли дает возможность оглядеться. Яростно слепит солнце. Повсюду — суетливые туристы, пестро одетые, толкающие друг друга, шелестящие картами. Со всех сторон слышна ино-странная речь: немецкая, английская, русская.
— Вовочка, я кому сказала, ничего со столов не трогай! — мешковатая русская мамаша непонятного возраста дергает к себе белесого младенца мужского пола, потянувшегося было к столику с сувенирами.
Среди всей этой толчеи неподвижными кажутся только фигуры официантов. Высокие, важные, они стоят, как греческие статуи, у своих ресторанов, горделиво оглядывая людскую сутолоку. Мы, мол, тут синьоры, а не какая-то фигня на побегушках.
Мимо солнечной площади по направлению к лысой горе, охваченной кольцом трассы, не торопясь движутся автомобили. Они здесь какие-то странные, ненастоящие, будто с отрубленными задами. Металлические ящерицы, потерявшие хвосты. Ящериц на острове тоже хватает. Выползают откуда-то на камни, на парапеты и замирают, готовясь при малейшей тревоге шмыгнуть обратно, с глаз долой.
Вместе с толпой я прохожу крошечную площадь и углубляюсь в город. Иду по старой, наверное, средневековой улице мимо возбуждающих манекенов, выставленных в подсвеченных витринах. Читаю надписи: BULGARY, ROBERTO CAVALLI, DOLCE GABBANO, VERSACE, SWAROVSKI. Где-то рядом, если, конечно, верить рекламному путеводителю, есть стела с изображением Ленина. Правда, он на ней похож не на вождя мирового пролетариата, а на какого-то хитрожопого мафиози. Но все равно, раз уж я тут, надо ее обязательно посмотреть.
Город словно куда-то торопится, нахлобучивая друг на друга постройки безо всякого порядка. Средневековое здание стоит, втиснутое между романским стилем и мавританским, придавленное сверху античной руиной, над которой угрюмыми блоками топорщится конструктивизм. Улицы все время змеятся, норовят забраться вверх, сузиться, превратиться в каменные тропинки или даже лазы, постоянно смыкающиеся над головами туристов арками. В закоулках этих лабиринтов сыро и прохладно, несмотря на май. Американцы избегают сюда ходить. Они привыкли к правильной геометрии своих городов, к строгой параллельности и перпендикулярности улиц, где пространство открыто, обозримо взгляду полицейского на все четыре стороны. Или, может, они опасаются подхватить какую-нибудь средневековую кладбищенскую лихорадку вроде той, что отправила в лучший мир невинную душу Дэзи Миллер. Заглядываю в патио маленьких гостиниц. Всюду — одно и то же: стройные ряды ведущих к входу здания античных колонн, на которых вместо крыши лежат длинные деревянные жерди, увитые плющом.
Сады АвгустаСады Августа, зрительный зал роскошного театра, мягко, но сильно сдавливают мое сердце. Отсюда весь остров напоминает гигантскую табакерку на колеблющейся нефритовой подставке моря, простроченного пенными линиями и белыми чайками, висящими над волнами. Внизу замерли как будто отодвинутые от острова рукой исполина серые арки-утесы, выточенные стихиями и выскобленные взглядами туристов. Via Crupp, улица Круппа, как силуэт женщины, сложившей тело в кресле в виде зета, спускается зигзагом к побережью. Над ней — лысая отвесная гора, схваченная защитной металлической сеткой — итальянцы, похоже, научились усмирять стихии. Впрочем, не совсем, судя по предостерегающим надписям о возможном камнепаде и о том, что цветы здесь рвать категорически нельзя. Эти последние, на английском языке, видимо, адресованы простодушным восторженным американцам. Восторги, приступы ревности, любовь до гроба, убийства, драки на Капри неуместны. Здесь надо лечить вымотанные офисами нервы и приезжать уже на пенсии, когда все звездно-полосатые мечты достигнуты и каторга жизни позади. Но умирать тут нельзя. Умирать надо в Венеции и желательно так, чтобы мир был благоговейно потрясен.
Испанская речь… Исхудавший смуглый дед в красных шортах и рубашке тропической расцветки (чилиец, аргентинец?), заведясь, что-то ритмично втолковывает свой жене, ветхой, как сам он, и едва держащейся на ногах. Наверняка декламирует Неруду. Ведь чилийский Орфей приезжал сюда, стоял на этом месте, ошеломленный, пожирая глазами нефритовое море, которое ему хотелось выпить все, без остатка. Слушал прибой, осыпающий поцелуями берег. И мнилось ему, наверное, что сам он — этот прибой, а Матильда, его возлюбленная, — неподвижный каприйский берег. Неруда совершал долгие прогулки по Капри, снисходительно оглядывал здешние кактусы. Те, что он когда-то видел на отрогах Анд, стояли грозными военными колоннами, высоченными, оснащенными шипами. А эти каприйские казались ему игрушечными, напоминавшими зеленые ракетки от пинг-понга, утыканные колючками. Неруда приехал на остров с Матильдой, в которую был влюблен до беспамятства. Эрвин Черрио, историк, натуралист, местный джентльмен, поселивший Неруду на своей вилле, деликатно удалился, угадав его страсть к Матильде, и не появлялся у себя несколько недель.