После спектакля Гагик переместился со своими переговорщиками в «Монолит». Те же вензеля и помпезность, но нового, клубного, образца.
— Побудь с нами. Мы уже закончили с делами. Ты мне поможешь их развлечь, а потом мы их проводим и поговорим, — попросил он Анну.
Анне самой было интересно побыть среди этих новых воротил, или, как их теперь называли олигархов. Ей хотелось подметить, чем именно эти люди отличаются от всех остальных. Что позволило им так стремительно преуспеть в жизни? Но первым впечатлением была скользкая безликость, быстрота тусклых, но цепких взглядов и нехорошая осторожность в словах. Внешность у всех была одинаково канцелярская.
— Ну, что у тебя стряслось? — спросил он, когда его друзья раскланялись и разошлись по «шестисотым» «мерседесам».
Анна мягко в общих чертах рассказала ему об одном своем друге, попавшем в беду. Гагик внимательно слушал и быстрым движением потирал нервные руки.
— Мы можем найти ему и врачей, и работу, но главное, чтобы он сам этого хотел. Люди выбираются и из больших передряг. Важно только желание.
— Но как же все говорят, что, когда человек пьет, он становится безвольным?
— Ерунда. Он становится безвольным, когда надо заниматься вещами, к которым он потерял интерес, — семьей, работой. Но когда речь заходит о бутылке, он проявляет чудеса находчивости и воли к достижению цели — нажраться. Пойми, есть люди, которым нельзя помочь. На них можно изливать потоки нежности и заботы, надеясь, что вот сейчас, вот-вот, они поднимутся и станут на ноги. Пустое. Они никогда не встанут на ноги, они инвалиды детства. Их надо или бросить, или примириться с тем, что ты будешь всю жизнь выступать в роли протеза. Анна, я не хочу, чтобы ты стала инвалидным креслом!
— Ах, Гагик! Ужас моего положения заключается не в том, буду я инвалидным креслом или нет, а буду я вообще или нет. «Мне 35 лет, и еще ничего не сделано для бессмертия», как говорил чеховско-михалковский Миша Платонов. Половина жизни прожита и, по-моему, впустую. Образование, карьера, семья — это всего лишь дань обществу, как ширма, что ли. Единственное, что сделала я стоящее, — это заработала деньги и теперь могу обеспечить себе и своим близким нормальное существование…
— Знаешь, это тоже немало. Миллионы людей не смогли этого сделать и бьются каждый день, как рыбы об лед, только чтобы прокормить себя и детей.
— Хорошо, я получила экономическую независимость, и что дальше? Бизнес оказался не моей стезей. Я просто воспользовалась случаем. Путешествовать по миру? Коллекционировать шубы? Удариться богатой барынькой в благотворительность? Сопливым сиротам носы утирать, пока они тебя ножичком не пырнут? Все кажется мне бесполезным. Понимаешь, может быть, это прозвучит глупо, но я чувствую, что со всем нашим миром что-то не так. По телевизору гоняют многомиллионную рекламу пива, а сотни тысяч больных загибаются без лекарств. Люди ходят на концерты, как мы с тобой, сидят в дорогих ресторанах, а в это время наших мальчишек убивают в Чечне. Но даже если я сейчас пошлю все свои деньги этим парням в окопы, ничего не изменится. Денежки разворуют по дороге, вслед за этим на меня наедет налоговая, даст наводку государевым людям, а те радостно обчистят легкую добычу и отрапортуют, что завалили коррумпированного Корейку с нетрудовыми. Мы — словно в какой-то бандитской шайке в дремучем лесу, а ведь это конец двадцатого века. Понимаешь? Третье тысячелетие на носу, а мы все те же. Лживые, жадные. И за границей не лучше. Какая-нибудь Мадонна, ладно, она хотя бы поет, а даже просто топ-модель, которая демонстрирует чужие тряпки, зарабатывает миллионы, а хирург, делающий уникальные операции и реально спасающий жизнь людей, — копейки. Это неправильно. Понимаешь? В мире нет справедливости. Раньше у меня не было времени об этом подумать.
— Знаешь, когда я заработал свои первые большие деньги, построив целый коттеджный городок для одного крупного банка, и смог наконец немного перевести дух — мне тогда только исполнилось сорок пять, — у меня случился похожий кризис жанра. С женой мы совершенно перестали понимать друг друга, и мне было даже странно, что я проспал с этим человеком двадцать лет в одной постели, а вот теперь расхожусь с облегчением. Дочери уже выросли, и, чтобы дать им хорошее образование, я отправил их в Сорбонну, тем более что в это время и в Ереване, и в Москве было неспокойно. А на самого навалилась такая апатия и пустота, что я решил: больше не буду работать. Уехал на юг Франции, хотел купить там дом и просто вести растительное существование. Я прожил в Ницце полгода и вернулся. Понял, что для нормального человека мало просто заработать деньги. У него должна быть цель, куда их приложить.
— Значит, я не одна такая слабоумная? Мне казалось, что все остальные только и думают: больше, больше, больше башлей.
— Нет, для меня по крайней мере деньги не были самоцелью. Ведь они не самоценное благо, а лишь инструмент для создания других благ. Как молоток. Им можно вбить гвоздь, а можно вдарить себе со всей силы по пальцам. Вот я и вернулся — решил, что надо жить, несмотря ни на что. Бороться с правительством за свой народ. Ведь судить тебя на Страшном суде будут не коллективно, а частно. Понимаешь? Делай хорошо, плохо само получится. Ты так не считаешь?
— Не знаю. Во мне столько злобы… Вот я бы хотела помогать женщинам, пострадавшим от насилия в семье. Но как? Я бы наняла мужиков и принимала заявки от побитых жен, как раньше профкомы принимали заявки на материальную помощь, или как в бюро добрых услуг. Такую-то избили. Ага. Навели справки. Не врет. Подкараулили, отдубасили ее благоверного и предупредили, чтобы знал: еще раз расслабится — снова получит. Или, допустим, с наркоманами. Родители бегают по дорогим клиникам, тратят бешеные деньги, а их дети погибают. Все знают, кто наркобароны, но менты ловят только сошек. Почему бы родителям не скинуться и не нанять «ликвидаторов», которые убивали бы главарей наркомафии? Ведь те торгуют смертью, осознанно торгуют. Если бы они знали, что их могут кокнуть за это на месте без суда и следствия, охотников сбывать наркотики поубавилось бы.