Она без удержу повышала голос, легко переходивший в завывание, и сопровождала слова жестом всех, кто томится в неволе, – ритмично и резко качала головой.
– Девочка моя, – сказал Мишель, – не торопись. Для тебя эта история – давняя, а для меня она началась сутки назад.
Алиса сразу умолкла, лицо её застыло, как у лунатика, нижняя губа отвисла – сверкнули белые зубы. Он воспользовался этой минутой оцепенения.
– Почему ты сохранила это письмо?
– Я… я его не сохранила, я его… забыла в бюваре, – вяло ответила она.
– Забыла здесь? Здесь? – задохнувшись, выкрикнул он.
– Да нет же, не здесь! Этот лиловый бювар всегда лежит у меня в дорожной сумке.
Он облегчённо вздохнул.
– А! Ладно…
– Тебе легче? – вкрадчиво и ядовито спросила она. Мишель обиженно промолчал и задумался, глядя на огонь.
– Если бы ещё… – отважился он после долгого молчания, если бы ещё у тебя с… этим парнем было… совсем не то, о чём ты мне рассказала, если бы…
– Ну да, – отрезала Алиса. – Как сказал на том свете бедняга, который попал под автобус: «Если бы ещё это был "роллс-ройс"…»
– Дорогая, я-то ведь не умер!
– Слава Богу, – жёстко сказала она. – Я бы этого тебе не простила.
Она села, положила ногу на ногу и нагнулась, чтобы надеть туфлю. Когда она сидела вот так, согнувшись пополам, вытянув длинную руку вдоль длинной ляжки и притиснув грудь к колену, то казалась ещё выше ростом. В постели Мишель уверял её, что она «нескончаемая». «Ты длинная, как река», – говорил он и смеялся, стараясь скрыть своё безумное и непоколебимое обожание.
Пока Алиса, придерживая рукой задник, всовывала босую ногу в туфлю на меховой подкладке, он украдкой следил за свободой её движения, гибким коленом, великолепной спиной с желобком посредине, чуть-чуть плоской – «вроде медузы», издевалась она сама, – но невесомой грудью… «Это что же, она никогда не состарится?» – в ярости подумал он. Вожделения он не ощущал и порадовался этому. «Пожалуй, она мне даже противна, и это естественно. Вот так взять и одарить этого… этого субъекта нежной дружбой, советами, любовным участием, слабостью после болезни… Она даже посмела говорить о доверии!.. И словно всего этого было мало, вдобавок она дала ему своё тело, свой последний горячечный жар, большой рот с чуть шершавыми губами, свой запах… Она… все они всегда оказываются хуже, чем мы о них думаем…»
– Скажи-ка, – крикнул он, не сдержавшись, – ты была с ним на «ты»?
Она перестала тереть себе голую пятку, секунду помолчала, не сразу поняв вопрос, потом сощурилась, вспоминая:
– Была ли я с ним на «ты»? А! Нет… Иногда, наверное…
– «Иногда»! – повторил он. – Мне нравится это уточнение. Оно… Оно позволяет многое себе представить. В самом деле.
Лицо с полузакрытыми глазами снова стало дерзким.
– И поделом тебе. В другой раз не будешь задавать мне вопросов.
Он замер, как человек, который обо что-то больно ударился в темноте и боится шелохнуться.
– Знаешь, к чему это всё нас приведёт? – тихо спросил он.
Она села у догорающего камина, обвила руками колени.
– Понятия не имею, – небрежно ответила она.
– К той грани, на которую наталкиваются многие супружеские пары, к состоянию – я говорю о себе – состоянию холодности, полубезразличия, и заметь, я говорю о будущем спокойно, я, к счастью, отнюдь не истерик…
– Ну давай, выкладывай скорее! – презрительно перебила она.
И тут же вскочила, услышав треск фаянса, – Мишель швырнул о стену кувшин из-под горячего вина. Но больше он не сделал никаких резких движений и, машинально нагнувшись, подобрал самый крупный осколок с уцелевшей ручкой в форме латинского «S».
Почувствовав облегчение от того, что страх, холодной каплей сползавший по спине, наконец принял осязаемую форму и рассеялся, Алиса почти одобрила поведение Мишеля.
– Идиотская выходка, – сказала она нестрого.
– Согласен, – ответил Мишель. – Но что ты хочешь…
Он разглядывал черепок, продев в ручку свой изящный мизинец.
– Занятно: кувшин вдребезги, а ручка целенькая. Да, идиотская выходка… Но почему такой дурацкий рефлекс приносит облегчение?.. Посмотри, ручка ведь приклеена, но от удара не отвалилась, занятно…
– Занятно, – повторила Алиса, чтобы ему угодить. Она оттолкнула ногой осколки фаянса.
– Хорошо, что кувшин был пустой, – зачем-то произнесла она.
Но мыслью она уже унеслась в укромные уголки души и там хладнокровно оценивала происшедшее.
«Знаем, знаем, что это приносит облегчение… Как и удар молотком по голове. А ещё – руки, слишком туго сжимающие горло. Кое-кто сегодня ночью тихонько выйдет из спальни и переночует на диване в библиотеке…»
Однако она не сделала этого. Потому что Мишель скоро забылся тяжёлым сном и заговорил во сне, громко и невнятно произнеся имя Алисы. Она потянулась, тронула горячую руку, свесившуюся с соседней кровати, и зажгла лампу. Мишель проснулся и умолк, пристально глядя на жену. От сна у него осталось радостное удивление и благодарность, похожая на бред. Алиса подала ему стакан с водой, встала, отворила внутренние ставни и приоткрыла окно. Пелена влажного воздуха, отягощённая земными ароматами, которые ночь и дождь прибили к земле, доползла до кровати, и Мишель приподнялся. Но Алиса сказала «ш-ш-ш» и положила на кровать свесившуюся руку, прикрыла плечо мужа. Он повиновался, стал спокойным, податливым, как дитя, а она боролась с настойчивым желанием залечить раны, приникнуть к спящему, к его знакомому, согревающему запаху, подержать его у себя на плече, в убежище, где женщина баюкает самое тяжкое и желанное бремя своей любви.
Она всё повторяла «ш-ш-ш… ш-ш-ш», и последние часы весенней ночи, под свист ветра и шум вновь и вновь принимавшегося дождя, показались ей не тяжкими.
– Вот горе-то, такой красивый кувшин!
– Он был не такой уж красивый, Мария.
– А всё-таки… Мадам заметила? Поглядите, здесь обои отстают. И это с недавних пор.
– Может быть, и с недавних, только сами обои давние. Наверно, они зевают от скуки…
Надев перчатки и повязав голову косынкой, Алиса чистила медный подсвечник, а Мария сдвигала с места секретер, кресла и зачехлённый диван.
«Я сейчас сказала что-то прямо из репертуара Мишеля. Я тоже к ней подлизываюсь…» Вся в чёрном, если не считать белого головного платка, повязанного тюрбаном, Мария была сама живость, полная неистощимых сил, точно насекомое, и пыталась что-нибудь прочесть по осколкам кувшина. Скрытое за облаками солнце тянуло из охолодевшей земли ночную влагу, а от промокшего парка поднимался терпкий запах прибитой травы, грибов и проросших клубней.
– Как думает мадам, что это такое у мсье? Алиса неторопливо вытряхнула на кусты самшита жёлтую тряпку.
– Переутомление… Зараза, привезённая из Парижа… Лёгкий грипп…
Мария вытянутой, как у кузнечика, головой трижды кивнула, соглашаясь со всеми тремя предположениями.
«А она сегодня разговорчивая, – подумала Алиса. – Носится вокруг этого разбитого кувшина – точь-в-точь стрекоза над лужей… А Мишель спит за стеной, с температурой тридцать восемь и три».
– Мадам позовёт доктора?
Алиса, сидя на корточках, протёрла перекладины стула, выпрямилась и оказалась лицом к лицу с Марией.
– Нет. Если к вечеру температура ещё поднимется, завтра утром позвоню доктору Пюимегру. Но…
Словно ожидая подсказки, она взглянула на осколки кувшина, которые Мария смела в корзину для бумаг.
– …Мне кажется, она больше не будет подниматься. У него, похоже, нервная горячка.
Иссохшей проворной ручкой Мария схватила корзину и тряхнула осколки, словно монеты в церковной кружке.
– Это мадам уронила кувшин?
– Нет, – внятно сказала Алиса. – Это мсье. Но кто бы это ни был, итог всё равно одинаковый.
Служанка задумчиво изучала лопнувшие обои и паркет. Она измерила на глаз расстояние между секретером и местом, где упал кувшин, и изрекла: