– А! Это мсье… Ну что же это он так.
И опять Алисе показалось, будто под крепким панцирем в Марии шевельнулось что-то тёплое, человеческое, некое чувство, которое она сравнила с взаимопониманием между супругой и наложницей. Алиса залилась краской до самых век, набрякших после бессонной ночи. «Славная победа… Предательница-крестьянка, которую разбирает любопытство, которую никогда не радовало моё присутствие в этом доме… Но если она не свыклась с моим присутствием, я не вправе за это называть её предательницей. Я не знаю за ней ничего плохого. И какая проницательность… И вообще, в чём я могу её упрекнуть? В маниакальной честности? Во всех возможных добродетелях?»
Забыв об уборке, она выглянула в окно, окинула взглядом растительный хаос, сверкающий после дождя, украшенный недолговечными цветами, едва распустившейся листвой, набухшими почками, ещё хранившими красноту после непомерных мук роста.
«Как всё это было прекрасно два дня назад…»
Почти заглохшая аллея вела в самый тёмный уголок рощи, к цветущей землянике, к высоким, тонким стрелкам купены, к завиткам молодого папоротника.
«Не пойду сегодня в лес одна. А с Мишелем? Тоже нет».
Чтобы успокоиться, она послушала, как Мария, обутая в войлочные шлёпанцы, натирает паркет. Тощие смуглые руки ритмично взмахивали, по-козьи жилистые ноги сходились и расходились: служанка скользила по навощённому дубовому паркету точно водяной паук по зеркальной глади пруда. Алисе доставляло какое-то смиренное удовольствие слушать шарканье войлочных подошв. Ей было бы приятно послушать ещё и звяканье пестика в ступке, и скрип метлы в прихожей, и стук тяпки по доске – все звуки, которые свидетельствовали о присутствии Марии… «Я хотела бы, – вздохнула она, – перебирать чечевицу на кухне или выдёргивать пырей на аллеях. Я хотела бы поехать на ярмарку в Сарза-ле-О… Но мне вовсе не улыбается подавать лимонад и фруктовые соли тому, за стенкой, у кого тридцать восемь и три… Я рада за ним ухаживать, но не тогда, когда он болен…» Проходя через библиотеку, она отважилась дать совет Марии:
– Вы знаете, Мария, что натирать паркет ногами, как делаете вы, очень вредно для живота?
Она вышла, не дожидаясь ответа, немного пристыженная: «Я заискиваю, я уже почти заискиваю перед ней…» Сзади танец войлочных подошв на мгновенье прекратился, а затем возобновился с каким-то бешеным весельем.
Алиса вошла в полумрак спальни с маленьким подносом, позвякивавшим в руке.
– Не спишь? Тебе лучше? Вот горячий лимонад. Покажи язык. Ничего себе… Просто ужас… Как у тебя с желудком? Давно ли… А?
Он заворочался под одеялом:
– Перестань, перестань! Терпеть не могу такие расспросы!
– Но, Мишель, послушай, ведь надо же… Ну что ты как ребёнок!
Он сел на кровати, подняв колени, и оттолкнул поднос по-детски враждебным взглядом.
– Мишель!.. Я тебе не позволю даже на минуту уклониться от лечения. Пей быстро. Я положила в лимонад столовую ложку фруктовой соли. Будешь лежать в постели до… до судорог. И встанешь только к чаю, в пять часов.
Она терпеливо ждала, когда он выпьет. Но потом направилась к двери не без удовольствия и, пожалуй, слишком быстрым шагом.
– Ты куда сейчас?
Она остановилась, словно лошадь, которой натянули поводья.
– Сейчас?.. Я иду… тут рядом… В парк, пройтись. В общем… никуда.
Она наклонила голову, повторила:
– Никуда.
Прежде чем закрыть за собой дверь, она спохватилась:
– Да, Мишель… Если позвонят из Парижа…
– Что ж, я ведь здесь, – ответил он тоном здорового человека.
– А если ты в это время будешь спать, поговорить вместо тебя?
Он приподнял голову над подушкой, смерил взглядом Алису в утреннем платье, в серебристом ореоле солнечного луча, который проникал из сада, и наградил её довольно-таки неприятной улыбкой.
– Нет, тебе не надо. Тебе-то как раз и не надо. Разбудишь меня, вот и всё.
Она вышла, ничего не ответив, хваля себя за сдержанность, и превратила своё одиночество в заслуженную награду, неслышными шагами прогуливаясь от террасы к парку, от парка к дому под белым светом солнца, ежеминутно приглушаемым лениво ползущими облаками, которые то обещали, то придерживали грозы и давали соловьям недолгую передышку. В полдень Мария подала на террасу рубленое мясо и рис в капустных листьях, подрумянившихся от долгого тушения.
– Остатки, можно сказать… – неуклюже извинялась служанка. – Раз уж мы в город утром не ходили…
– Мария, если бы у меня в Париже были такие остатки…
Алиса ела как лакомка, маленькими кусочками, и подставляла мягкому, печальному свету полузакрытые бледные глаза, гладкие волосы, которые отражали небо с волокнистыми облаками. В то же время она прислушивалась к звукам, доносящимся из дома, услышала торопливые шаги Мишеля, хлопанье заветной двери, щёлканье задвижки. «Ну вот, всё и в порядке… К вечеру температура спадёт…»
– Мария, что у нас тут ещё?
– Варенье из дынь. Попробуйте, мадам… Я кладу в него четыре лимона, для запаха…
Обе они – и та, что сидела, и та, что стояла, – одновременно подумали о том, что впервые остались наедине, и это сильно взволновало их.
«Как странно… В первый раз. Между нами всегда были Мишель, или муж Марии, или прачка, или стремянка для мытья окон, или тазик для варенья…»
– Четыре лимона… Так вот в чём секрет! Ни за что бы не догадалась! Я тоже думала, что надо бы…
Телефонный звонок заставил её умолкнуть, помрачил благожелательно серое небо, обесцветил алый боярышник.
– Ох, какой неприятный звук… Надо бы его заменить…
– Мадам подойдёт к телефону?
Она жестом показала – нет, и ловила каждый звук голоса мужа. «Алло!.. Я слушаю, алло!», произносимое непреклонным тоном, который появлялся у Мишеля, когда он говорил с подчинёнными, не видя их. Связь наладилась, и голос зазвучал тише, – теперь Алиса различала лишь ровный рокот дружеской беседы.
– Мария, я буду пить кофе здесь. Налейте сразу в чашку и принесите мне сюда. Два куска сахара, как обычно…
Она снова прислушалась, вытянула шею, отупев от внимания. Ей показалось, что она слышит льстивый смешок, и она зло сжала губы. Но после долгого молчания раздался почти испуганный возглас: «Не кладите трубку!» Потом Мишель опять заговорил громко, в его голосе прорывались то удивление, то надменность. «Такое не обсуждается! – прокричал он. – Нет! Не позволю! Это можно понимать только однозначно. Как бы я иначе смог доверять…»
«Дело пошло, – подумала Алиса. – И пошло вовсю». Она опять напряглась, но больше ничего не услышала. Сигарета, дрожавшая у неё в руке, окунулась в блюдечко с остатками варенья и погасла. Она не чувствовала, что бледнеет, но Мария, пришедшая с чашкой обжигающего кофе, взглянула на неё и чуть замешкалась. И в то же мгновение на пороге возник Мишель, громко захлопнул за собой дверь, и Алиса, инстинктивно вскочив, чтобы убежать от него, споткнулась и поняла, что опирается на протянутую руку Марии, на её плечо, твёрдое, как доска, на всё её крепкое, тощее, выносливое тело.
– Мадам… полноте, мадам, – совсем тихо проговорила служанка.
– Ты слышала? – издали крикнул Мишель. Алиса покачала головой и снова села на место.
Мишель быстро шёл к ней, а она покусывала побледневшую нижнюю губу в трещинах.
– Мария, у тебя не осталось больше кофе? Сходи, раздобудь мне капельку, ладно?
Он сел на скамейку рядом с женой. Увидев, что взгляд у него прояснился, а движения стали свободными, Алиса опомнилась и глубоко вздохнула, чтобы успокоиться.
– Ну так вот, – сказал Мишель. – Подумай, сумеешь ли ты за… четыре-пять дней подготовить в эскизах основную часть костюмов для «Даффодиля»? Конечно, не по всем мизансценам и без статистов… Есть такие дела – кажется, будто они давно умерли и давно в могиле, но именно они вдруг оживают и дрыгают ногами. ТЫ ведь тоже считала, что эта постановка лопнула? Я бы за неё ломаного гроша не дал. Но зато теперь, когда им нужна наша сцена, я и слышать не хочу о старых костюмах, полинявших в чистке, истрепавшихся за двести спектаклей… Пусть возьмут твои! Я им так и сказал! Пусть тебе, по крайней мере, заплатят за эскизы! Они мне твёрдо обещали! Я их за язык не тянул…