– Примерно так.
Сцепив руки и сжав их между колен Мишель раскачивался взад-вперёд.
– В этот раз ты опять говорил с Амброджо?
– Конечно.
– И… что он думает о твоём решении?
Мишель рассмеялся, не глядя на жену:
– Он? Представь себе, он считает, что в сущности я прав. Что это очень хитрый ход. Что Хирш и Борда при первом же удобном случае опять обратятся к нам но уже с более выгодными предложениями. Видишь ли, мы с ним не такие уж пессимисты.
– Да уж.
Он перестал раскачиваться и с видимой неохотой спросил Алису:
– А ты? Что ты думаешь о моём решении?
Она постаралась успокоиться, разобраться в сумбуре чувств.
– Я? Скажу, что ты очень мило упустил возможность заработать, но что это, в общем, не моя забота. Ты не привык особенно считаться с моим мнением, по крайней мере, когда речь идёт о делах.
– Не надо красноречия, Алиса. У меня сегодня сил маловато. Взгляни на всё иначе. Вдохновлять на такие решения, продиктованные ревностью, перевешивать денежный вопрос, все разумные доводы, все… – по моему мнению, моему скромному мнению, не одна женщина гордилась бы этим…
– Мишель, никогда не бери на себя смелость судить, чем может гордиться женщина, а чем – нет.
– А-а, я знаю…
Она чуть наклонилась, и её дерзкие губы, её нос с приплюснутыми ноздрями выступили из полумрака.
– Нет, не знаешь. Я тоже не знаю, не могу представить себе, что ты обо мне думаешь после того, как… Но я начинаю думать, что мужчине и женщине дозволено заниматься вдвоём чем угодно, только не разговаривать. С позавчерашнего дня один из нас говорит, а другой слушает с любезностью глухонемого или отвечает так, словно находится за тридевять земель, невесть где, на скале среди океана, и оттуда подаёт знаки… Не надо так, прошу тебя! А то мы опять взбесимся. «Даффодиль» умер. Похороним «Даффодиля».
Алиса разворошила тлеющие уголья, прижала ко лбу мокрую чёлку и, сев на своё любимое место, стала набрасывать синим карандашом цветок с рожками – головной убор для маленькой феи. Сзади, в полумраке, послышался прерывистый благодарный вздох. Она делала вид, будто всецело занята работой, разглядывала рисунок на расстоянии вытянутой руки, наклонив голову и сощурив глаза. Она слышала, как шуршит мелкий дождь, как трещат говорливые поленья в камине, как тикают под потолком маленькие часы в виде совы, и думала: «Сейчас только шесть… Сегодня только суббота… Ещё полных десять дней…» Она бросила рисовать костюм феи и принялась за Стрекозу. «Крылья из целлофана… Тело из лёгких металлических пластин, соединённых друг с другом, – их легко будет покрасить, я уже вижу чудесные оттенки синего и зелёного. Глаза, ах! глаза… Два переливчатых надувных шарика по сторонам головы… Славно. Но это скорее смахивает на ревю, чем на оперетту». Она перечеркнула рисунок, и карандаш стал свободно гулять по бумаге – её завораживал мелодичный стук дождя на балконе, под дырявым водосточным желобом.
– И кроме того, – раздался вдруг голос Мишеля, – они требовали, чтобы мы выехали в Париж сегодня вечером, самое позднее – завтра утром…
Она не ответила, разорвала набросок и на чистом листе принялась рисовать дверные ручки и экраны для радиаторов центрального отопления.
– Увидеть снова, сейчас… этих людей, – опять заговорил Мишель, – ей-же-ей, я не хвастаюсь, это, может быть, не слишком меня украшает, но сознаюсь, что…
«…что эта задача оказалась мне не по силам, – про себя договорила Алиса. – Когда Мишель начинает фразу, он всегда может дать заканчивать её кому-нибудь другому. Вводные предложения и банальности, банальности и вводные предложения. Бедный мой Мишель, как я с ним обращаюсь… А как я обращалась бы с ним, если бы не любила?.. Я нарисовала что-то омерзительное. Самый настоящий стиль метро, в чистом виде. В жизни не решусь предложить эту гадость ателье Эшенбаха…»
Алиса скомкала лист, попробовала нарисовать цветными карандашами гарнитур: колье, пояс и браслет, который вначале ей понравился. «Пластины из толстого стекла… А сюда – шарики из металла и экзотических пород дерева… Или лакированные сливовые косточки… Итог: дурацкая безделушка в стиле «Уганда». Нет, я явно не в форме…» Она отодвинула карандаши и бумагу, прислушалась, как дождевая капля ритмично падает в лужу. «Она поёт: ми, соль, соль, ми, соль, соль-диез…»
– Если бы только, – раздался неуверенный голос, – если бы только я мог утешиться тем, – нет, что я говорю? А впрочем, это всё-таки было бы утешением – если бы я мог сказать себе, что просто взбунтовались чувства…
Алиса стиснула зубы: «Опять начинается».
– В жизни женщины – я говорю о женщине уравновешенной, – вспышка грубой чувственности почти всегда бывает неким исключением, кризисом, болезненным и скоротечным… Ты понимаешь меня, Алиса?
– Вполне.
«И вдобавок сижу с серьёзным видом, – договорила она про себя. – Правда, на меня давно не нападал бесшабашный смех. Но почему мужчина, рассуждая о женской чувственности, обязательно говорит при этом чудовищные глупости?»
Приободрившись, Мишель встал, прошёлся широкими, тяжёлыми шагами, широко раскрыл руки, подчёркивая стремление к справедливости, желание быть кротким. Но дойдя до конца комнаты, до книжных шкафов, всякий раз поворачивался на каблуках так резко, что в его натужное благодушие не верилось.
– Интрижка, да, интрижка… Допустим… Если бы только… Что ты хочешь, так я устроен…
Продолжая спокойно рисовать, Алиса то поглядывала на мужа украдкой, то напрягала слух. Она улавливала обрывки фраз, вариации на одну и ту же назойливую тему, которую она называла «тональность "если бы"». Мишель остановился у секретера, щёлкнул зажигалкой, и Алиса словно проснулась: она не думала больше ни о чём, кроме этого измученного лица «За такое короткое время – и так изменился!.. Точно его загримировали. С ним невыносимо скучно, но он угасает на глазах. Он стал плохо есть, почти не ест мяса. Я готова терпеть что угодно, лишь бы не видеть, как он гаснет. Это осунувшееся лицо, полузакрытый левый глаз, горький смешок… Бедный мой Мишель! Вот такое же лицо было у него после банкротства Спелеева: мы тогда оказались на мели, и кончилось это паратифом…»
Алиса нахмурила брови, её наполняла нежная недоброжелательность, пока ещё не ведавшая, на что она направлена, но уже готовая броситься между Мишелем и болезнью, Мишелем и опасностью, Мишелем и ранами, нанесёнными рукой Алисы… Она смотрела, как он шагает взад-вперёд, точно помешанный, и опустила глаза, почувствовав, что её взгляд стал слишком пылким.
– …И ты могла бы признать, что я не совсем неправ, Алиса?.. Так, Алиса?
– Что-что?..
– Честное слово, она меня даже не слушает!
С нежным упрёком он положил ей руку на голову:
– Бедная маленькая мучительница… – сказал он. Она извинилась с принуждённой улыбкой:
– Не сердись, Мишель. Я пытаюсь собрать осколки… Неужели ты каждый день будешь что-нибудь разбивать? Дай нам хоть немного покоя, по крайней мере, хоть немного тишины.
Она пододвинула к нему лампу.
– Давай поделим газеты… Я возьму с картинками… «Я из-за него становлюсь трусливой, – подумала она. – Я свыкаюсь с этой ситуацией, вот что ужасно. Два дня назад назови он меня "бедной маленькой мучительницей", я бы ему показала… Сколько часов мы уже не ругались?.. Он ведь привыкнет к такой жизни, позволь я ему. Изо дня в день несчастный вид, изо дня в день "если бы", и каждый день уносит год жизни. А по большим праздникам – объятия, полные стыда, раскаяние в придачу, сладострастно-инфернальные воспоминания о пресловутом Амброджо… Амброджо! Вот о ком он думает!..» Она хладнокровно представила себе тонкое лицо человека из Ниццы, его чёрные волосы, блестевшие, точно перья. «А у него были красивые губы, не то чтобы красные, а скорее бежево-пунцовые… И удивительно хороши были дёсны, обрамлявшие зубы, словно маленькие розовые арки… А сколько ещё других достоинств…» Она рассуждала о нём в прошедшем времени, словно о покойнике. «Думать об Амброджо!.. Даже я о нём не думаю!»