Она неслышно опустила на стол иллюстрированный журнал, который перелистывала. Газета в руках Мишеля вздрагивала в такт неровному и частому биению уставшего сердца.
«А вот он думает: Подожду ещё два-три дня… А потом решусь…»
И она принялась ждать. Но она допустила оплошность: не смогла скрыть, что ждёт. Само это ожидание, лёгкий шум в ушах от прилива крови, каждодневный телефонный звонок, бубенчик на велосипеде почтальона, невидимые поезда, переезжавшие через реку и оставлявшие после себя стелющееся над долиной белое облако пара: всё, что слышала, всё, что видела Алиса, напоминало ей о беге времени, и она вытягивала шею, словно во власти галлюцинации.
– К чему ты прислушиваешься? – спрашивал Мишель.
Она безмятежно лгала:
– Наверху скребётся мышь… Мне показалось, что на кухне хлопает ставень.
Однажды вечером он заметил, как она только делает вид, что читает, а на самом деле сидит уставившись в тёмное пространство между книжными шкафами.
– Что там такого интересного?
– Ничего. Темнота, – ответила она. Мишель улыбнулся.
– А, так ты тоже всматриваешься в темноту?
– Да, я тоже… Мы с тобой дивно развлекаемся, – заметила Алиса уныло.
Она повернула к нему голову на всё ещё гибкой, округлой шее:
– Мишель, а что, если нам завтра вернуться в Париж?
Он весь сморщился, ощетинился:
– В Париж? Ты что, с ума сошла? Когда у нас осталось ещё девять дней отпуска, до того, как надо будет сменить Амброджо?! Когда я пытаюсь восстановить душевное равновесие, пытаюсь…
– Не надо кричать, – перебила Алиса. – Окна открыты.
– Уезжай одна! Уезжай в свой Париж! Я никого не принуждаю сидеть тут и скучать, ни от кого не жду ни помощи, ни участия, ни…
– Ладно, ладно, считай, что я ничего не говорила. Мне и здесь неплохо.
Мишель положил очки на секретер, всмотрелся в лицо жены.
– Неправда, – сказал он жёстко. – Тебе здесь плохо. Но мне непонятно, с чего бы тебе могло быть хорошо. С чего, если ты этого не заслужила?
– Потому что мне этого хочется.
– Хороша причина!
– Лучшая из всех. Что тут говорить о заслугах! Какая связь между заслугами и желанием дышать полной грудью, хорошо выглядеть, не истязать себя каждое утро?
– Не говори о том, чего не знаешь, – возразил Мишель. – Истязать себя! Ты – и самоистязание…
– Скажи лучше: мы – и самоистязание. Если не считать твоей привычки покусывать себе щёки изнутри, чтобы удержаться и не разукрасить физиономию какому-нибудь дельцу, если не считать того, что я умею отказывать себе в излишнем, то есть в новой одежде, в отдыхе, чтобы сохранить необходимое, то в смысле аскетизма мы друг друга стоим.
– Необходимое? Что ты называешь необходимым?
Алиса пожала плечами, как-то особенно, по-своему, словно хотела стряхнуть с себя платье и уйти голой.
– Любовь – например, нашу любовь. Автомобиль, когда мне этого хочется. Право кое-кого послать к чёрту. Надеть под старый английский костюм красивую блузку. Я круглый год пью одну только воду, но мне нужен «фрижелюкс», чтобы её охладить. И ещё всякие мелочи. Вот это и есть необходимое.
Она ушла, чтобы не видеть его волнения, и, уходя, дала себе торжественную клятву: «Завтра, самое позднее завтра!»
Ночью она спала мало. В первые ночные часы её охватывала тревога, она чувствовала неуверенность, дрожь во всём теле и успокаивалась только после полуночи, перед рассветом. Уткнувшись лбом и коленями в стену, она старалась как можно дальше отодвинуться от соседней кровати, где тихо дышал спящий Мишель, усмирённый двойной дозой аспирина.
«Это я посоветовала ему удвоить дозу, – думала Алиса. Грамм аспирина – это много. После этого грамма я не слышу его дыхания… Как это жестоко – поставить две кровати рядом, и как непристойно! У двуспальной кровати хоть есть своё оправдание. Но эти парные кровати, эти наблюдательные посты… Вот приедем в большой отпуск – обязательно переделаю эту дурацкую спальню… Но каким он будет, наш большой отпуск?»
Сон связывал разнородные частицы в единое целое, смешивая приземистые башни Крансака, долговязую чёрную фигуру Шевестра – «как кюре, как кюре», – напевала она, – и целый рой пёстрых бумажек, а потом растворял всё в густой тьме, застоявшейся между крутыми и величавыми, словно утёсы, книжными шкафами, – и Алисе привиделось, будто она встаёт, собирает бумажки и убегает. Но вдруг голос первого дрозда оттеснил ослепительное однозвучие соловьёв, вторгся в пределы сна и возвестил о заре Алисе – она разогнула колени, разжала скрещённые руки и, умиротворённая, незаметно заснула.
Наутро забота проснулась прежде её самой, и снова ожило то, что донимало в первые минуты сна: «Завтра, это будет завтра…»
«Нет сегодня», – поправила она себя, открыв глаза. Мишель, бледный и спокойный, спал так крепко, словно убежал от самого себя. Она не стала его будить, взглянула на него с состраданием. «Он как юноша, когда спит… Это будет сегодня, и раз нам предстоит так много сделать, то поесть надо как следует». Она влезла в туфли на подкладке, надела белую мольтоновую блузу и пошла на кухню, где Мария выгребала из плиты непрогоревшие угольки и одновременно следила за молоком и кофе, закипавшими на синей изразцовой печурке.
– Мария, я во что бы то ни стало хочу, чтобы у мсье вновь появился аппетит.
– Я тоже очень хочу, мадам… – ответила Мария.
Ей было достаточно беглого взгляда, чтобы заметить бледность и усталый вид Алисы, и она нахмурила высокий чистый лоб.
– …если всё дело только в стряпне, – договорила она. – Пусть мадам отойдёт – у меня молоко поднимается!
Она сунула ложку в закипевшее молоко и сняла кастрюлю с огня. Казалось, Мария раз и навсегда облачилась в чёрное платье и белую наколку. «Интересно, она вообще когда-нибудь раздевается?» – подумала Алиса.
– Что это у вас с рукой, Мария? Обожглись? Порезались?
– Трижды ничего, – ответила Мария.
– Это «трижды ничего» очень плохо перевязано.
– Сливочное масло помогает от ожогов?
– В общем, помогает… Но есть и получше средства… И получше перевязки.
– Да и эта не так уж плоха, ведь я завязывала одной рукой. Знаете, мадам, рукой наложила, зубами завязала.
– А муж не мог вам помочь?
Глаза Марии блеснули и засмеялись среди морщин:
– Помочь-то он мне помог, да только не с перевязкой.
Они стояли рядом, одного роста, и негромко беседовали. Алиса за разговором отламывала и съедала кусочки поджаренного хлеба. От горького аромата кофе её пересохший рот наполнился слюной, ей пришлось замолчать. «Как всё чисто, аккуратно, как всё женственно здесь…» Внезапно перед ней въявь возникла квартирка в Вожираре с бросающимся в глаза беспорядком и не сразу заметной чистотой.
– Развяжите повязку, Мария. Я наложу вам потрясающую мазь.
– У меня на кухне! – возмутилась Мария.
– Да, у вас на кухне, почему бы и нет?
Из чувства опрятности служанка закрыла кастрюлю с молоком. Затем свободной рукой медленно и торжественно размотала повязку и протянула руку Алисе, словно ключи от покорённого города.
– Ай-ай!.. – сказала Алиса. – Вы ошпарились кипятком или задели рукой за плиту?
– И не то, и не другое, мадам. Это кочергой.
– Кочергой? Как кочергой?
Они переглянулись, и Мария развеселилась.
– А это загадка такая. Мадам не догадывается, кто мне устроил этот здоровенный пузырь?
Она указала подбородком на открытое окно, плодовый сад и овощные грядки:
– Толстяк, вон там… этот дурень. Увалень, размазня.
– Ваш муж? Что это на него нашло?
– Мстит мне.
– За что?
– За то, что он мой муж, а я его жена. Этого достаточно. Мадам так не думает?
Она пренебрежительно смеялась, теребя сам «пузырь», вздутый от жидкости, и распухшую кожу вокруг него.
– Не прикасайтесь к ожогу! – крикнула Алиса. – Сначала я выпущу жидкость…