И это еще не все! - Потом уже самого Юзефа схватили и привезли в Винцих, а тут приюворили к смерти за то, что он отказался назвать имя человека, который дал им немного кормовой свеклы.
И это еще не все! - Потом припожаловал Михельман и использовал их для своих грязных делишек. Башмаки в починку сдавали только родители сыновей, воевавших на фронте.
И это еще не все! - Если работа шла медленно, их оставляли без воды.
Каждый пункт обвинения Збигнев сопровождал кивком-как бы припечатывал его своим ястребиным носом.
Михельман забегал глазами вокруг-нс придет ли откуда помощь? Может, какой возница выедет из ворот, либо чье-то лицо мелькнет в окошке, или окликнет кто...
Пусто.
Даже собак словно вымело из дворов-в дома они, что ли, попрятались?
И хотя я молчал, он обратился именно ко мне:
- Разносить похоронки, Зибуш, могли поручить любому, ну хотя бы тебе, например. А что потом?
- Да, что потом?
- Тебя стали бы бояться - с этим ничего нельзя поделать.
Вот что значит суеверие.
Заметив, что его не прерывают, а дают выговориться, он вдруг легонько ткнул меня носком ботинка.
- Сходи-ка принеси нам всем чего-нибудь поесть! Скажешь жене, пусть даст свиной колбасы, и яиц два десятка, да еще сала домашнего копчения. Раз уж все равно сидим и ждем, почему бы не подзанравиться чем бог послал. Ну, иди же!
Юзеф выжидательно посмотрел на меня.
Его жуткое обвинение запало мне в душу.
Я весь сжался в комок и думал: где были мои глаза, где был я сам, когда все это совершалось?
Правда, я только-только начал собирать осколки от снарядов, как все уже и кончилось. Потому что сгорело дотла. И нас с матерью из знакомых берлинских кварталов забросило куда-то к черту на кулички, в чужую глухую деревню, но мать-насколько я понял, - в сущности, никогда об этом не жалела.
- Торговец смертью! - крикнул я и указал на Михельмана. Так назвала его моя мать.
И никаких дел я с ним иметь не желал.
Не было ему места в моей жизни!
"Спишек" развернул тряпицу и протянул мне ломоть хлеба с салом и несколько луковиц. Я набросился на еду с такой жадпостью, что он проникся ко мне уже полным доверием. И долго молча смотрел, как я ем, а потом даже ласково потрепал по волосам. От такого обращения голова у меня заработала с необычайной ясностью. Всему виной моя мать с ее крестьянской осторожностью; она потащила меня за собой в эту деревенскую глушь, чтобы "пересидеть"
здесь, забившись в лисью нору. Благодаря этому я, правда, не стал лихим головорезом из гитлерюгенда, но в развитии все-таки поотстал-словно теленок, я вяло впитывал в себя то немногое, на что отзывалось мое сердце.
Как бы там ни было, но от Михельмана мы никаких подачек не примем.
Пусть себе говорит.
А танкист - пусть себе спит.
А ветер-пусть себе усеивает первыми белыми лепестками гладкое зеркало пруда...
Мы разрешаем.
11
Все произошло с такой быстротой и точностью, словно разыгрывалось по сценарию. Когда прозвучало "Донат!", танкист вскочил и схватился за оружие.
Правда, он и не собирался прошивать очередью Михельмапа.
После крепкого сна человек разминается, потягивается и смотрит на мир, как говорится, другими глазами. Он опять четко мыслит и твердо знает, что ему делать. И в памяти его встает весь путь-все, что случилось с ним на этом пути от Пятигорска до Хоенгёрзе. И значит, он вновь способен принимать обдуманные решения.
К этому времени Михельман как раз дошел до того места своей речи, когда он задал вопрос:
- Главный-то здесь ведь не я-а кто же, ну-ка?
Он опять съехал на свой обкатанный педагогический прием и начал задавать нам загадки. В самом деле-кто же главный у нас в деревне?
- Ведь он делал здесь все, что хотел, - не унимался Михельман.
В чьих руках все имение? А почему? Да потому, что благородные дамы ни черта в хозяйстве не смыслят. Что они понимают в земледелии или там в купле-продаже? А о Таушере, о маслоделе Таушере небось думаете, что он бог весть какая важная персона, верно? Только потому, что у него есть масло, ага? Сказать вам, что он такое, ваш Таушер? Скажу, а что, в самом деле! Мыльный пузырь-вот он что такое. И тому, кто его выдул, он каждый год отсчитывает десять процентов от барышей. Иначе тот сдаст молоко на маслозавод в Винцихе, и Таушеру придется взять в руки вожжи и возить барду, вот оно как. Ну а крестьяне, живущие своим хозяйством? Эти у кого в руках? Ну-ка?
В этот миг он и вышел из-за угла большого коровника. Наверное, Михельман этими педагогическими загадками прямо-таки накликал его на свою голову. На этот раз на нем не было ни новых сапожек, ни бриджей, ни кепки: с непокрытой головой, небритый, в грубых заношенных штанах не по росту-ии дать ни взять скромный труженик на склоне лет, - он как бы невзначай вышел со скотного двора и наткнулся на танки.
Вне всякого сомнения, он слышал все, что Михельман говорил здесь о нем, и мгновенно оценил обстановку.
И он, умевший выжидать годами, явился не медля ни минуты.
Не знаю, кого Михельман страшился больше: русских танкистов, пленных поляков или его.
Во всяком случае, он тут же продолжил свою речь. Кто молчит, тот вызывает подозрения. Особенно если замолчит внезапно, ни с того ни с сего. Так на чем же он остановился? Ах да, на крестьянах.
- Да знаете ли вы, что это за людишки?
Что за подлый это народ?
Никто из нас не знал.
Чтобы крестьяне тебя боялись и уважали, их надо заставить раскошелиться. Если этих баранов не стричь, они решат, что ты недоумок и деньги на твое ученье потрачены зря. А чтоб всучить им клячу вместо коня, нужно быть мошенником почище их самих. Не умеешь жульничать, так и самых лучших лошадей у тебя не купят. Потому как не обманешь-не продашь. Да и откуда бы у тебя взяться хорошим коням, раз ты жульничать не умеешь? Ну откуда?! А, да что говорить!
И он махнул рукой в сторону деревни.
чтобы тот, в грубых заношенных штанах, видел, как сильно он, Михельман, ненавидит их, укрывшихся в домах за высоким забором.
- В один прекрасный день я им вдруг разонравился. И чего они от меня потребовали? Ну-ка? - Это уже относилось ко мне лично.
Я пожал плечами. Почем мне знать, чего они могли потребовать.