Взять хотя бы Лобига. Старику загорелось наконец-то урвать свое от жизни, а посему он оставил при себе некую Мону Зимзен, появившуюся в деревне с целью обменять на яйца губные гармошки фирмы "Хонер" и шелковый пояс для чулок. Распахнув окошко, он предложил ей показать товар. Гребенки пошли в обмен на кур, сигареты - на муку. Когда торг закончился, он сгреб в охапку саму блондинку. За все удары судьбы - дочку Герду не приняли в торговое училище, сын Ганс погиб под Кюстрином - он расквитался сполна.
Жена Лобига, тощая Хильда, повесила и без того унылый нос и перебралась в хлев к коровам, в глубине души радуясь появлению в доме пришлой молодки: хоть избавит ее от приставаний супруга. Пошел прахом обычай облегчать любое горе в супружеской постели. Белокожая телочка воцарилась в доме, а Хильда спокойно занялась коровами.
Я лежал с тяжелым дифтеритом. Амелия ходила за мной-холодные компрессы на шею, настой шалфея, льняное масло и какие-то завалявшиеся у матери сердечные капли. В Хоенгёрзе считалось, что с горла болезнь всегда переходит на сердце, поэтому все принимали сердечные капли, желательно с пчелиным медом, поскольку он немедленно всасывается в кровь. Когда температура подскочила, я заметался в бреду и горло сдавило, как удавкой. Мне привиделось, что я бегу по улицам Хоенгёрзе в одной рубашке и что во всем мире не осталось ничего, кроме нашей деревни.
Только она одна.
И вот я бросался из одного конца деревни в другой, а выйти из нее не мог. Семимильными шагами топтался на месте. Ну как бывает иногда во сне.
Потом мне вдруг почудилось, что все дома в деревне пустые. Ни души вокруг.
Я огляделся, потом опустил глаза, осмотрел себя самого и с воплем ужаса бросился прочь от себя-единственно! о, кого оставили в живых...
Наконец я увидел их всех: на холме Петерсберг они молча водили хоровод под беззвучную музыку; в середине круга крутил коленца Хильнер, в чем мать родила.
Я бросился было к ним, но выйти из деревни так и не смог. Я был обречен остаться здесь. Я-заложник. Какая-то сила цепко держит меня и душит, душит...
Когда я пришел в себя и впервые глубоко вздохнул, яркий прямоугольник окна резанул меня по глазам. Начиналось жаркое лето.
Я спросил у Амелии:
- Разве драконов на самом деле не было?
- Многоголовых, во всяком случае, нет, - отвстила она, помогла мне сесть повыше и насухо вытерла потную спину полотенцем. Она так осторожно прикасалась ко мне. словно смахивала пыль с концертного рояля. При этом ее грудь то и дело доверчиво прикасалась ко мне.
- Но ведь не из пальца же их высосаланастаивал я.
- Не из пальца, конечно, пояснила она. - Вероятно, вот как получилось: не успеют люди справиться с одной бедой, еле-еле отобьются-глядь, уже новая нагрянула. Вероятно, так.
- Все-то ты знаешь, - вздохнул я и вновь погрузился в сон. На этот раз я спал без сновидений, и когда проснулся на следующее утро, то почувствовал, что горло мое почти очистилось. Амелия же по-прежнему сидела рядом.
- А ты все сидишь и сидишь?
- Нет, мы с твоей мамой меняемся, - ответила Амелия.
Успели уже подружиться, видать.
Да, знаешь, только что пришла графиня Карла.
- Ага, графиня.
- Она самая.
- Ax ты боже мой.
- Да, бог знает что.
Но я все равно был счастлив-во-первых.
из-за того, что температура спала и горло очистилось. Этого одного достаточно, чтобы переполнить человека радостью жизни. А во-вторых, Амелия сидела подле моей постели на белом кухонном табурете, в напряженной позе сестры милосердия, а я всегда мечтал, чтобы-если я заболею - рядом была такая, как она. Самое удивительное в Амелии-она излучала женственность, или как это еще называется, несмотря на все старания ее подавить. Ничего навязчивого, лезущего в глаза. Просто в ней это было, и все. Действует наповал. Вот и сейчас: она сидела с отсутствующим видом, закинув ногу на ногу, или, вернее, сплетя воедино два гибких живых существа, и устремив взгляд в далекое никуда.
- А что они сейчас делают? Они на кухне? - спросил я.
- Конечно. У графини дочь в бегах.
- Ничего удивительного.
Я пожал плечами. Амелия кивнула.
- Твоя мама умеет шить? - спросил я, помолчав.
- Да, и любит к тому же.
- Тогда они, может, про шитье говорят.
Твоя любит поговорить с простым народом.
Я чувствовал себя совершенно здоровым.
- А, так это вы и есть простой народ.
- Да, это мы и есть.
Амелия пытливо уставилась на меня. Она не была уверена, шучу я или злюсь. Но я рассмеялся и погладил ее ногу.
И тут мне до зарезу захотелось на воздух.
Только чуть-чуть пройтись. Только чтобы проверить, получится ли. Чтобы подышать и оглядеться.
- Она знает, что ты тут?
Амелия покачала головой.
- Подлость с твоей стороны.
- Нет, - возразила она. - Просто малодушие.
Поскольку температуры не было, Амелия, строгая моя сиделка, разрешила мне немного пройтись, опираясь на ее руку. Только мимо кухни надо было прошмыгнуть без единого шороха.
Мы благополучно проскочили прихожую, я взял ее под руку, и мы вместе вышли на залитое солнцем крыльцо. Я сиял. Теперь мне не хватало разве что стриженых собачек и-парка с рододендроном.
14
- Я могла бы стать сестрой милосердия, как ты думаешь? - спросила Амелия.
Но до меня только в эту минуту дошло, что мы с ней - впервые! - идем по улице под ручку, открыто; на глазах у всех. Был теплый летний вечер, пахло пылью и тысячелистником.
Амелия - и вдруг сестра милосердия! Как-то больше монашкам подходит.
- А твоя мать не задавака? - начал я.
- Вообще-то нет.
- Гляди-ка, приходит так это запросто...
Но ведь Амелия задала тот вопрос не случайно, ей важно было понять, в чем смысл ее жизни, ради чего она, в сущности, живет. Да только за больными ходить-както мне это не очень...
- А больше ты ничего не умеешь?
- Почему же, книжки читать.
- Вот и ладно, я пойду работать, а ты будешь книжки читать.
Но она уже не слушала.
- Иногда мама бывает очень гордая, - заявила Амелия, - конечно, не со всеми, а только с теми фабрикантами, с которыми у папы были дела; знаешь, этих чванливых промышленников она просто не выносит.
И так важничает, что смотреть противно.