Должен сознаться: мне как-то даже в голову не приходило, что Леонтьев может быть коммунистом. Но этим вопросом Донат задел нового директора за живое, это все заметили.
Леонтьев резко обернулся, глаза его возбужденно блеснули, он ударил себя в грудь.
гордо поднял голову и объявил:
- Коммунист!
Он даже выхватил партбилет из кармана гимнастерки и предъявил для всеобщего обозрения. И точно, там было написано:
Федор Леонтьев - коммунист! Теперь ему уже было не до шуток. Ему напомнили о его партийном долю! Это меняло дело.
Леонтьев вместе с Донатом тут же отошел в сторонку, чтобы получить более детальные пояснения, предназначенные только для него, как коммуниста.
- Продолжайте работу! - небрежно бросил нам Донат на ходу.
Потом вместе с Леонтьевым влез на трактор, рванул с места и умчался.
Наша соседка первая заработала тяпкой - там что-то выдернет, тут порыхлит: гак ей спокойнее. Карла молча последовала ее примеру.
Амелия посмотрела на меня так, что я понял: она в отчаянии.
22
- Может себе позволить, отрезала мать, когда я рассказал ей об Амелии, то есть о том, что она не хочет больше плясать под чью-то дудку.
Я не стал разговаривать с матерью и не пошел за травой для кроликов. Не понравился мне се враждебный тон. В кои-то веки человек решился проявить свою волю, и на тебе: "Ну и что? Она ничем не рискует!"
А ведь она рисковала разрывом с матерью, я своими ушами слышал- Она хотела быть с нами. С простыми поденщиками.
Но ничего не вышло. Все только расхохотались ей в лицо. Не нужна им эта барышня. От нее одно беспокойство. А они хотят спокойно клевать носом на лавочке и ни во что не вмешиваться.
Я почти не притронулся к еде, хотя ходил голодный, ночью не мог уснуть, а на следующий день засыпал на ходу и так осунулся, что соседский мальчишка, завидев меня, крикнул:
- Дохляк, дохляк, дыхни в кулак.
Мать ко мне не приставала. Она была родом из Померании, а там чужому горю не мешают. Мол, без горя не проживешь. От горя взрослеют, и справляться с ним каждый должен сам. Иначе все попусту. Даже если кто и помрет, значит, так ему на роду написано. После уж можно и поплакать о нем, и понричитать сколько душе угодно.
И я оказался из этой же породы слезливых тугодумов. Но в конце концов и до меня дошло!
Как они надо мной смеялись, когда я взял сторону Амелии! Каким нелепым я им показался!
Я был из тех, кому полагалось молчать в тряпочку.
Они чуть не убили меня своим смехом.
А Амелия...
В ту пору я готов был ей поверить. не мог никого видеть, все мне опротивели. Тупо глядел на серую нашу деревню, и в голове гудело, как в пустом железном ящике.
Но ноги-словно овцы под вечер сами идут в сторону замка. Мне необходимо было увидеть Амелию, прикоснуться к ней.
Узнать, осталось ли в ней хоть что-нибудь ко мне. Казалось, без этого мне уже и кусок не полезет в горло и дышать не захочется.
"Может, она большая охотница до любовных дел", - сказала когда-то Пышечка.
Хотя бы и гак. Ну и что?
Пусть это не самое главное в жизни, но кто сказал, что я заслуживаю большего?
Электричество было отключено, все окна замка темные, только наверху у Доната мерцала коптилка- вероятно, на дизельном топливе. Теперь мы все им пользовались.
Наш-то выставил целую канистру за сарай для машин, и все могли брать, сколько кому надо.
Я послонялся немного вдоль ограды парка, потом перелез через ворота.
Не знаю, почему они делали это в темноте и так скрытно. Вероятно, им было неприятно. Два силуэта выскользнули из двери на веранду, согнувшись в три погибели под тяжестью корзин, пачек книг и вороха одежды, и скрылись со своей ношей в конторе-небольшом кирпичном домике слева от замка.
Амелия с матерью покидали родовое гнездо.
Но на бегство это было не похоже. Они не суетились и не плакали. Просто освобождали помещение.
- Может, я помогу?
Они даже не вздрогнули. Я подхватил одну пачку книг и понес. Над конторой были две комнатки с кухней. Там до недавнего времени жил приказчик. Но сразу после смещения его выставили оттуда, и он перебрался в барак для поденщиков. "Каждому по труду". Бывший приказчик теперь сгружал навоз. А кто возит навоз, не может жить над конторой. Приказчик и сам знал порядок и, по слухам, подчинился без всяких разговоров.
Перенести надо было кучу платьев и довольно много книг. Старшая фон Камеке упорно меня не замечала. Амелия выносила из дома самые тяжелые вещи и вообще распоряжалась. В дом она меня не пустила, я ждал у крыльца и молча брал из ее рук корзину или пачку. Карлу это устраивало.
Когда одна из пачек развалилась прямо на лестнице, я принес коптилку, присел и, не торопясь, начал подбирать книги. И каждую подносил к свету. Вот они. значит, какие. Ее книги. Из них она вычитала все, что хотела испытать в жизни.
Первая, которую я взял в руки, называлась "Волшебный рог мальчика"; на обложке был нарисован малый, скачущий на неоседланном коне-скорее всего, белой масти, - держась одной рукой за гриву, а другой подняв над головой рог. Наверное, тот самый, "волшебный", видимо, здорово умел скакать верхом. Но книга была вовсе не про цирк - одни песни, "собранные Л. А.
фон Арнимом и Клеменсом Брентано". Автором второй книги был какой-то Мопассан, сочинитель "очаровательных историй", которые разворачиваются "в деревне", "на северном побережье" и "на берегу Средиземно! о моря".
От одних названий размечтаешься.
Амелия вернулась и стала помогать мне с таким обиженным видом, словно все эти истории-про коня и про Средиземное море-глубоко ее разочаровали. На ней опять было то белое платье в синий горошек, и, видимо, не случайно: ведь она знала, что загорела на поле и что светлое платье при зaгapе особенно ей к лицу. Когда надо было нагнуться, она обычно приседала на корточки и прикрывала юбкой колени. Но сейчас она не присела, а согнулась пополам-совсем как наша соседка в поле. Головой она чуть не доставала до полу, а длинные загорелые ноги маячили прямо у меня перед глазами. Коптилка, конечно, сразу же замигала. пятна света и тени забегали вверх и вниз, выхватывая из темноты то один, то другой изгиб до чего же красиво...