Уже то, как он вошел, как спокойно взял себе стул и сел, многое прояснило.
И вот они сидят друг против друга.
Смена власти произошла.
Донат сказал только:
- Вот ты и вернулся.
- Да, - подтвердил Швофке. - А это Конни из правительства земли.
- Куда мне теперь? - скромно спросил Донат.
- А хоть ко всем чертям, - буркнул Швофке.
3
Вот это была новость! Я бросился вверх по лестнице. Внизу, в конторе, Доната послали ко всем чертям, а они, наверное, так и сидят обе в своем новом тесном жилище, словно связанные по рукам и ногам, и глядят из окна на верхушки деревьев.
Я даже не постучался. Просто распахнул дверь и выпалил:
Его выгнали! Мы свободны!
Старшая фон Камеке вздрогнула как от удара грома. Она стояла посреди комнаты и держала в руке пальто-видимо, собиралась пройтись, но так и застыла в этой позе.
Амелия смотрела на меня во все глаза, как будто хотела запомнить и описать во всех подробностях. А потом издать маленькой книжечкой в скромном зеленом переплете: "О человеке, который всему рад".
Но вскоре лицо ее как-то незаметно погасло. А мать открыла дверцу шкафа и, аккуратно вешая пальто на плечики, вздохнула:
- Что-то теперь будет...
Все это было мало похоже на радость избавления. И тут я заметил на стеле картину-тот самый портрет женщины со светлыми волосами, что висел раньше в комнате Амелии. Теперь я видел его при нормальном освещении. Он оказался меньше, чем я его себе представлял. Примерно с шахматную доску средней величины. На таких обычно играют в мюле-только переворачивают другой стороной. Не волосы были у женщины светлые, а шляпа. Волосы были скорее темные, а может, то была просто полоска тени от полей. Мне раньше казалось, что светлые краски всегда настраивают на веселый лад. Но свет, исходивший от этой картины, навевал грусть. Ее лицо, губы.
глаза лишь слегка угадывались. Как бы расплывались в мерцающем воздухе. В этом и заключалось мучительное очарование картины. Ее загадочность притягивала и отталкивала, и ты вдруг чувствовал себя беспомощным и одиноким. В комнате стояла мертвая тишина. Я медленно вышел, никто и не пытался меня удержать.
Когда я спускался по лестнице-довольнотаки растерянный, если мне не изменяет память, - на нижних ступеньках внезапно вырос темный силуэт Доната. Изгнанный с позором Донат ищет Юргена Зибуша, чтобы дать наконец выход скопившейся ненависти, задушить своими лапищами предателя и тем подвести черту под всем случившимся. С этим щенком давно бы следовало разделаться - тогда же, заодно с Михельманом. Но и здесь, на тихой лестничке, перед самым отъездом, так сказать под занавес, может, даже еще удобнее. Медленно, тяжело поднимался Донат со ступеньки на ступеньку. Когда его лицо почти поравнялось с моим, наши глаза встретились, и он на миг замер. Но взгляд его отнюдь не горел ненавистью, скорее наоборот, в нем читалось облегчение. Передо мной был смертельно усталый человек. Он коротко кивнул мне и двинулся дальше вверх по лестнице.
Наверху он постучал и вошел.
Да, он постучал, вошел и аккуратно прикрыл за собой дверь.
В тот же вечер Донат уехал из Хоенгёрзе.
Но отправился он не ко всем чертям, а в Петбус, к своему брату-садовнику, о чем вскоре уже знала наша соседка.
- Наш-то сказал, ему там совсем неплохо.
4
Конягу звали Август Дохлый или, короче, просто Август. Он еле волочил ноги и годился разве что возить в хлев тележку с отрубями. Август был невысокой унылой клячей светло-рыжей масти, и слева на заду у него было пятно величиной с тарелку. Одни говорили, что на этом месте раньше, в лучшие времена, у Августа было таврото ли корона, то ли еще какой герб, потом его пришлось свести. Либо у тебя на заду корона-и ты живешь, как король, либо ты таскаешь тележку с отрубями-и тогда корона ни к чему. Потому, мол, ее и выжгли, а пятно осталось.
Но мне всегда казалось, что пятно не выжжено, а вытерто, потому что Августа-я слышал об этом от Швофке-когда-то давно запрягали в конный ворот: целый день ходил он по кругу, крутил зернодробилку и каждый раз задевал боком за дерево. Дерево с каждым годом утолщалось, и встречи с ним оставляли все более глубокий след.
Отсюда и пятно.
Хромал ли Август раньше, не доказано.
Может, только в тот день, когда Наш-то привел его к себе. Привел с таким видом, словно нашел на большой дороге.
Жена выбежала навстречу, радостно всплеснула руками и даже прослезилась:
- Боже ты мой - наша лошадь!
Как он ее вел! Много лет сосед водил трактора - большие мощные машины, которые могли, если надо, пахать и выворачивать пласт на полметра или же тащить два прицепа, доверху нагруженных зерном.
И Наш-то гордо восседал за рулем: "А ну, по-быстрому. Давай грузи, наваливай!"
А теперь он привел к себе Августа Дохлого-видимо, очень любил животных, если решился взять лошадь: ставить-то ее было некуда, разве что в бывший курятник.
Наш-то вытянул Августа при жеребьевке.
Ему повезло, лошадей на всех не хватило, некоторым вообще никакой не досталось.
- Завтра поедем за дровами! - объявил сосед. - Не за хворостом и сучьями, как до сих пор, а за дровами!
Все имение поделили. В том числе и лес.
Нет больше ни колокола, ни поместья.
А есть деревня, и в ней крестьяне.
"Надеюсь, и все последующее правильно поймешь".
Вот оно и последовало. Они выгнали Доната и все поделили.
Я сидел на земле за сараем и рисовал пальцем круги, которые тут же стирал.
- Долго еще будешь тут сидеть? - спросил Наш-то. - Пожалей мать!
С чего это Наш-то заботится о моей матери? Не его дело!
Наш-то принес овса и сечки, перемешал, добавил горячей воды-и все это с таким видом, словно с малолетства имел свою землю, двор и лошадь. Весь вымазался в мешанке.
- Мать-то у тебя гляди какая пригожая, - опять завел свою песню сосед. - Верно я говорю?
- Да уж верно.
Какое мне дело до этого?
- Взял бы и ты себе пять гектаров.
Швофке еще не все роздал.
"Швофке!" Вот на что он намекал. Что Швофке приглянулась моя "пригожая"
мать.
Солидно, не торопясь, словно двор был бог весть какой просторный, Наш-то зашлепал к бывшему курятнику - отныне "конюшне". Потом вдруг что-то вспомнил, поставил ведро на землю и обернулся ко мне.