Он повесился. Но веревка растянулась, и он опустился - однако лишь настолько, что мог оттолкнуться от земли и глотнуть воздуха. Чурбак, на который он становился, чтобы подвязать веревку, откатился в сторону. Карл подскакивал, как молодой петух, и было видно, что инстинкт победил, что он из последних сил цепляется за жизнь.
На стене висел серп, им я и обрезал веревку. Наш-то рухнул на землю, откатился к стене и зарыдал. Черт побери, и душа у него имелась, и страдать он, оказывается, мог! Словно внутри какой-то гнойник лопнул. И весь гной вылился наружу: "Дерьмо, а не лошадь!" "Война проклятая!" "Герхард, сыночек!" - "Вкалывай, вкалывай и вкалывай!" - "А старуха, знай, скулит!" - "Какой я крестьянин, без лошади-то!". - "Веревка-дрянь, а еще довоенная!"
У меня просто камень с души свалился, когда я услышал все это. Ведь я совсем было отчаялся и всякую надежду потерял. На радостях я отвесил ему оплеуху и заорал:
- Давай крой! Вопи! Плачь!
Я вообще считаю - и Швофке я потом то же самое сказал, - что только теперь наступило время, когда люди наконец-то могут выплакаться от души.
Но тогда мне пришлось первым делом идти искать соседку-ее не было дома, ни в комнате, ни на кухне. Она сидела за велосипедным сараем по ту сторону барака в полной растерянности: как жить дальше.
Как жить без Августа.
Нам пришлось сначала перенести ее мужа в постель и натереть ему шею жиром, потом решить, не стоит ли все же позвать врача. Но Наш-то уснул; а когда он еще и захрапел по-богатырски, соседка прибежала опять на кухню, где я сидел, и накинулась на меня:
- А все потому, что колокол не звонит.
С тех пор и все беды. Прицепите его на старое место, и дело с концом!
Раньше она знала, что при звуке колокола надо бежать к коровнику, там скажут, что кому делать, а в пять часов работе конец, да еще дадут кое-каких продуктов в счет оплаты. И ночью спокойно спишь, и радио послушать время есть.
- А теперь что?
Я пожал плечами.
- Теперь только и думаешь - что завтрато будет. Нервы совсем сдают.
Но разве из-за меня все сложилось именно так, а не иначе? А выкладывалось это мне, словно я был главным виновником, словно я срезал веревку с колокола и спрятал у себя дома в тумбочке.
И вообще, ведь я обещал только посмотреть, что с мерином.
- Убирайся же наконец! - опять напустилась на меня соседка. Карлу нужно выспаться. - Вон оно как повернулось. Зайдя за угол, я фыркнул:
- Подумаешь! Больно много о себе понимать стала. Как же, своя лошадь была!
9
Тут уж сам бог велит напиться. В кухне у меня оставалось еще пол-литра спирта из винокурни. Однажды мне это помогло-когда Наш-то вылил спирт мне в глотку. Ох уж этот новоиспеченный землевладелецотважный летун между небом и землей...
Я налил стакан почти до краев. Опорожнив его одним духом, нужно было задержать дыхание, потом откусить кусочек хлеба и, только проглотив его, можно было, дыша глубоко и часто, как птица, осторожно восстанавливать связь с окружающим. Но зато из головы тут же начисто вылетает сосед Карл, подскакивающий по кругу или рыдающий в углу, и ты готов идти к матери и сообщить ей, что лошади уже ничем не поможешь.
Ночь была темная и теплая. И кто еще не умер и, значит, был жив, тот завтра с утра опять впряжется в лямку. Но кто знает, что принесет нам всем это завтра. Дорогу к дому пастуха я мог найти с закрытыми глазами -мимо пруда и налево. И, наткнувшись на кого-то в темноте, я сразу, едва дотронувшись рукой, сообразил: конечно же она, Пышечка. Толстуха Дорле, что работала на маслобойне. Вернее, уже ушла оттуда. Дорле тоже получила землю и теперь искала себе мужа. Вот так и искала - просто стоя в темноте. Ее мать не в пример моей давно уже сдала, так что на ее помощь рассчитывать не приходилось. Не зря говорится: иная мать спешит все детям отдать.
- Мне теперь надежного мужика надо, - поделилась со мной Пышечка.
- Это в каком же смысле? - уточнил я.
Она хихикнула. Кроме поля, сказала она, ей выделили еще участок березняка-это привело ее в полный восторг. Я сразу подумал, только и будет валяться там в траве дикой кошкой. Тут уж ни один мужчина не рискнет пойти в лес без законной супруги.
Но у нее оказалось совсем другое на уме.
Она вдруг выпалила:
- Мы хотим организовать молодежь.
Я ничего не понял. И она пояснила:
- В Берлине месяц назад основали новую молодежную организацию. - А узнала, мол, от одного приезжего - их теперь много в замке. Причем рассказывал ей лично такой "высокий блондин с часами". Молодым блондинам высокого роста с чем-то металлическим на запястье она верила безоговорочно. И вообще, среди приезжих, мол, большинство мужчины. Это звучало почти как угроза.
- Ну и как же вы собираетесь ее организовать? - спросил я просто так, к слову.
- А вот если ты с нами, нас уже трое, и мы создадим ячейку.
- Ага, хочешь собрать всех своих кобелей до кучи, - понял я.
Она зажала мне рот своей пухлой лапкой и зашептала, почти повиснув у меня на шее:
- Это только для отвода глаз, а по правде... - она еще понизила голос:-... а по правде, это все политика.
И она выпучилась на меня с таким важным и таинственным видом, что и я надулся как индюк. Но насколько я знал Пышечку, все надо было понимать как раз наоборот: политика-для отвода глаз, а суть совсем в другом. Во всем новом, что приносила жизнь, она неукоснительно усматривала все тот же, единственный для нее смысл.
- Отстань, - сказал я, - не хочу знаться с моими сменщиками.
Это был удар ниже пояса. Ее аж скрючило и повело в сторону.
- Говнюк бесстыжий!
А я просто был пьян в стельку.
Она присела на корточки, привалилась спиной к ограде парка и заскулила:
- Не могу одна, не могу одна.
Такие, как Пышечка, еще не самые худшие. Они на все годятся, почти на что угодно. Эти не станут разглагольствовать. Скажут, мол, политика, да и все. А вот таким, как я, обязательно нужно все обмусолить.
Я присел рядом, поцеловал ее колени, круглые и крепкие, как репки, сперва левую, потом правую. Кому она достанется, подумал я, не сладко тому придется, но и пропасть не даст. Потом выпрямился и пошел прочь; она не возражала.