— Ничуть не изменился, все такой же, — проговорила она, подходя к Франку.
— И ты также.
— Очень рада, что ты так находишь. Только вряд ли это так. Ведь мне вчера тридцать четыре года исполнилось. Просто ужас! Благодарю, у меня есть мелочь. Получи, извозчик. Ну, ты еще не спрашивал про комнату?
— Нет.
— Но ведь ты войдешь?
— О, да. Я буду очень рад побеседовать с тобою.
Их встретил гладко выбритый, круглолицый управляющий. Он сразу узнал парочку и отечески улыбнулся.
— Давно уже не видел вас, сударь.
— Да, я был занят все это время.
— Он женился, — сказала Виолетта.
— Неужели! — воскликнул управляющий. — Прикажете подать чаю?
— И горячих булок. Ты ведь по-прежнему любишь горячие булки?
— Как всегда.
— Номер десятый, — сказал управляющий. Официант повел их наверх.
Это была маленькая грязноватая комната, с круглым столом посередине, покрытым грязною скатертью. Два окна были скромно завешены, едва пропуская тусклый лондонский свет. По бокам камина стояли два кресла, противоположную сторону занимал старомодный волосяной диван. На камине стояли две розовых вазы, а над ними висел портрет Гарибальди.
Виолетта села и сняла перчатки, Франк стоял у окна и курил папиросу. По комнате бегал и суетился официант, расставляя чайную посуду. «Если я вам буду нужен, сударь, пожалуйста, позвоните», — сказал он, уходя, и плотно притворил за собою дверь.
— Ну, теперь мы можем потолковать, — сказал Франк, бросая папиросу в камин. — Этот официант действовал мне на нервы.
— Слушай, Франк, надеюсь, ты не сердишься на меня?
— За что?
— За то, что я собиралась приехать в Уокинг и за все?
— Ведь ты просто шутила.
— Вовсе нет.
— Но зачем тебе так хочется ехать в Уокинг.
— Нужно же мне было бы расквитаться с тобой, если бы вздумал бросить меня совершенно. Она проводит с тобой триста шестьдесят пять дней в году. Неужели ей жалко одного дня!
— Полно, Виолетта, не стоит спорить об этом. Видишь, я пришел. Садись к столу и давай пить чай.
— Но ты еще не взглянул на меня даже.
Она стояла перед ним, подняв вуаль. Это были лицо и фигура, на которые стоило взглянуть. Светло-карие глаза, темные каштановые волосы и нежный цвет лица с чуть-чуть заметным румянцем на щеках. Она напоминала собою древнегреческую богиню. В ее насмешливых глазах было много дерзкой смелости. При виде этих глаз трудно было оставаться равнодушным даже и более холодному человеку, нежели Франк. На ней было простое, темное, но очень изящное платье.
— Ну-с?
— Ей Богу, Виолетта, ты выглядишь прекрасно.
— Ну-с, что вы скажете?
— Ешь скорее, булки совсем простыли.
— Франк, что с тобою случилось?
— Решительно ничего.
— Ну?
Она взяла его за обе руки. Он почувствовал хорошо знакомый сладкий запах, с которым было связано немало воспоминаний, и у него чуть-чуть закружилась голова.
— Франк, ведь ты еще не поцеловал меня.
Она повернула к нему свое улыбающееся личико, и на мгновенье Франк потянулся к нему, но тотчас же овладел собой и обрадовался, заметив, что остается верным себе. Смеясь и все еще держа ее за руки, он усадил ее на прежнее место к столу.
— Будь хорошей девочкой, — сказал Франк. — Давай пить чай, а тем временем я прочту тебе маленькую лекцию.
— Ты — мне?
— Уверяю тебя, что нет лучшего проповедника, чем раскаявшийся грешник.
— Ты, значит, в самом деле раскаялся?
— Безусловно так. Тебе два куска сахару, да? Ведь это, в сущности, твое дело. Без молока, и как можно крепче — удивляюсь, как при этой привычке у тебя так хорошо сохранился цвет лица. А сохранился он, надо сознаться, прекрасно. Ну, что ты так сердито смотришь на меня?
Ее щеки покраснели, глаза смотрели на него почти со злобою.
— Ты в самом деле изменился, — сказала она, и в голосе ее слышались удивление и досада.
— Ну, конечно. Ведь я женат.
— Чарли Скотт тоже женат.
— Не выдавай Чарли Скотта.
— Мне кажется, я выдаю самое себя. Итак, у тебя нет больше ни капли любви ко мне. А я думала, что ты будешь вечно любить меня.
— Будь же благоразумна, Виолетта.
— Благоразумна! Ненавижу это слово. Мужчины произносят его тогда, когда собираются сделать что-нибудь мерзкое.
— Что же ты хочешь от меня?
— Я хочу, чтобы ты был по-прежнему моим единственным Франком, — только моим. О, Франк, не оставляй меня! Ты ведь знаешь, что я всех променяю на тебя одного. И ты имеешь такое хорошее влияние на меня. Ты представить себе не можешь, как жестока я бываю со всеми другими. Спроси Чарли Скотта. Он скажет тебе. Я так измучилась с тех пор, как потеряла тебя из виду. Не будь же так жесток ко мне! Поцелуй меня!
Снова ее мягкая, теплая ручка коснулась его руки. Он вскочил и зашагал по комнате.
— Брось папиросу, Франк.
— Почему?
— Потому что ты как-то сказал мне, что когда ты куришь, ты лучше владеешь собой. А я вовсе не хочу этого. Я хочу, чтобы ты чувствовал себя так же, как и я.
— Пожалуйста, сядь и будь послушной девочкой.
— Прочь папиросу!
— Не глупи, Виолетта!
— Говорят тебе, брось ее сейчас же.
— Да оставь ее в покое.
Она мгновенно выхватила у него изо рта папиросу и бросила в камин.
— К чему это? У меня все равно их полный портсигар.
— Я выброшу их все.
— Ну ладно, я не буду курить. Дело вот в чем, дорогая Виолетта, ты не должна более говорить про это. Бывают вещи возможные, бывают и невозможные. Это — вещь безусловно и окончательно невозможная. Мы не можем вернуться к прошлому. С ним покончено навсегда.
— Тогда зачем же ты пришел сюда?
— Сказать тебе «прощай».
— Простое платоническое прощай?
— Конечно.
— В отдельном кабинете у Мариани?
— Почему же нет?
Она с горечью рассмеялась.
— Ты всегда был немножко сумасшедшим, Франк.
Он с серьезным видом облокотился на стол.
— Слушай, Виолетта. Вероятно, мы не увидимся больше.
— Мне кажется, это зависит не только от тебя, но и от меня.
— Я хочу сказать, что отныне мне не следовало бы более встречаться с тобой. Если бы ты была не совсем такой, какая ты есть, это было бы легче. Но такие женщины, как ты, не забываются. Это невозможно. Я не могу вернуться к прошлому.
— Очень сожалею, что так рассердила тебя.
В ее голосе звучала ирония, но он не обратил на это внимания.
— Мы были хорошими друзьями, Виолетта. К чему нам расставаться врагами?
— К чему нам вообще расставаться?
— Не будем говорить об этом. Смотри, пожалуйста, на вещи так, как они есть, и лучше помоги мне сделать то, что нужно, потому что ты знаешь, что мне нелегко. Если бы ты была доброй, славной девушкой, ты, как всякий другой товарищ, пожала бы мне руку и пожелала бы счастья. Ты ведь знаешь, что я поступил бы именно так, если бы ты выходила замуж.
Но Виолетту не так легко было умиротворить. Она молча пила чай, только изредка вставляя отрывистые замечания, но глаза метали молнии и предвещали бурю. Вдруг она вскочила и в одно мгновение очутилась между дверью и стулом, на котором сидел Франк.
— Довольно этих глупостей, — проговорила она. — Не думай, что ты так легко отделаешься от меня. Ты был моим, и ты моим и останешься!
Франк сидел, опершись руками о колени, и беспомощно смотрел на нее.
— О Боже мой! Неужели ты собираешься снова начать все это?
— Нет, — отвечала она с сердитым смехом, — этого я не собираюсь делать. Но я не из тех женщин, которые легко отдают завоеванное. Ты можешь говорить все, что тебе вздумается, но сделать это будет не так-то легко, мой милый мальчик. Я знаю тебя гораздо дольше, чем она, и ты останешься моим, или я подниму такой шум, что ты не возрадуешься. Тебе хорошо сидеть тут и проповедовать, но это не поможет, Франк. Так легко ты не отделаешься.