За минным полем, справа от тропинки, нескончаемым рядом шло афганские кладбище. Такого длинного я, пожалуй, еще в Афганистане не видел. Если бы не знать афганских реалий, то можно было бы предположить, что местные жители отгоняют привязанными к палкам зелеными и белыми ленточками птиц от посевов. Однако никаких посевов не было и в помине. Весь взгорок, тянувшийся вдоль тропы, состоял из кучек камней — могил погибших афганцев. По словам бородача, людей хоронили прямо напротив их домов, чтобы потом не запутаться, кто где лежит. Вообще-то кладбище в афганской деревне на центральной улице никогда не располагается. Все как у людей — поодаль от жилищ. Но тут случай был особый. Люди в Дехзаке жили все годы войны вахтовым методом. Когда очередная партия людей, отдохнувших от войны, возвращалась из Ирана, другая, сторожившая кишлак, передавала им из рук в руки свежие захоронения и отправлялась менять их в Иран. Шла война, люди гибли, исчезали, не возвращались с чужбины. Поэтому старейшины и решили сделать это кладбище столь «понятным». Если хоть кто-то из мужчин останется в живых — он расскажет потомкам, кто где лежит, а они в свою очередь воздадут им надлежащие почести.
Приходившие в кишлак из Ирана семьи были вынуждены брать на войну и детей. В соседней мусульманской стране голодные афганские дети никому нужны не были. Лагеря беженцев были переполнены. Люди буквально дрались там за любую работу, и кормить лишние рты ни у кого не было возможности. Ребятишки вместе с родителями возвращались в кишлак. Это были обыкновенные дети. И ничто не могло удержать их о того, чтобы побегать там, где нельзя и поиграть тем, чем нельзя. Они лишались рук и ног. Они погибали, раздавленные обломками собственных домов, рассыпавшихся от разрывов артиллерийских снарядов. Они ненавидели шурави и их пушки. Они любили своих живых и погибших отцов, убивавших советских солдат и закрывавших их своими телами от падающего с неба железа. Обычные дети, похожие на детей любой страны, просто лишенные детства.
Тропинка пошла петлять вдоль русла Райруда, пока не привела нас к еще одному кладбищу. Здесь мой провожатый ступал по земле без соблюдения каких-либо мер безопасности. Вероятно, здесь ему был знаком каждый камень. Я не ошибся. Все эти камни он наносил сюда своими руками. Под ними лежали его брат с женой и трое их сыновей. Дом Ага Голя, где проживала вся их большая семья, был разрушен советским артиллерийским снарядом в 1364 году по мусульманскому летоисчислению. По счастливой случайности или несчастью самого Ага Голя в тот момент дома не было, а когда он вернулся, несколько дней разбирал с соплеменниками завал в надежде найти хоть кого-то живым. Не удалось, все погибли в один миг.
Я стоял у груды глины и камней, некогда бывшей домом, в котором жила дружная афганская семья. Стоял, опустив голову, ничего не мог сказать в ответ на его немой упрек. И хотел сказать, да не смог. Любые слова были бы пустыми и глупыми перед человеческим горем. Голь взошел на вершину пригорка и сел на землю, бросив рядом автомат и закрыв лицо руками. Я подошел к нему, сел рядом. Так и сидели молча, оба опустив лица вниз, пока к нам не стали подходить люди. Они все были с оружием, на головах — у кого чалма, у кого тюбетейка, в коричневых шароварах и смешных резиновых калошах с загнутыми кверху носами. Подходили и садились рядом, также молча клали на землю автоматы и с любопытством смотрели на меня.
Ага Голь оторвал руки от лица — глаза его стали в одночасье красными и воспаленными, как будто он долго плакал или курил чарс, однако лицо было сухо. Он начал говорить медленно, с трудом, как бы выдавливая из себя слова. «Вам это было нужно? Вы этого хотели? Что же вы за люди такие? Ведь много живет в провинции шурави, но они совсем не такие как вы».
При слове «шурави» глаза у окруживших нас афганцев полезли на лоб. Они попеременно задавали Голю вопросы о том, зачем он меня сюда привел и действительно ли я советский. Голь молчал, и я вынужден был сам подтвердить, что являюсь гражданином Советского Союза. Сразу последовал вопрос, откуда я знаю их язык. Не знаю уж почему, но в тот момент мне показалось, что нужно говорить только правду и что если я буду лгать, они это быстро поймут и вряд ли меня выпустят обратно. Я рассказал все как было, что учил фарси в университете, а на дари научился говорить уже в Афганистане — в Кабуле и Джелалабаде. Духи сразу проверили мои знания иранского, а заодно задали пару вопросов на пушту. Мой ответ их, по-видимому, удовлетворил, они постепенно немного успокоившись, завели долгий и нелегкий разговор. Узнав, как я попал в Афганистан и кем был в первые годы Апрельской революции, они назвали меня талибом, так и не поверив, что посетить их страну в качестве военного переводчика мне, как и многим другим, пришлось не совсем по своей воле. Гневными возгласами были встречены мои слова о танковой бригаде. Они чуть стихли лишь тогда, когда духи узнали, что дело было не в их родной провинции, а в Джелалабаде. Странно, но именно в тот момент я сделал для себя еще одно открытие. И я, и эти афганцы воспринимали танкистов не как экипажи бронетехники, а как артиллеристов, а минометчиков — не как артиллеристов, а как пехоту. Услышав, что я в Афганистане уже девятый год, окружавшие меня люди разом смолкли и вопросительно уставились на меня. «Разве такое бывает?», — спросил один из них. Я ответил, что в жизни есть место всему.