Тут уж Хельмерс не смог больше удержаться. Он подскочил на своем стуле, разразившись смехом. Слишком уж несуразно было все то, что с наисерьезнейшим видом излагал облаченный во фрак и шляпу Хромой Фрэнк.
— Над чем вы так ржете? — спросил обиженный гость. — Если вы полагаете, что по той случайной причине, что я оказался вашим коллегой, можете безнаказанно…
К счастью, его прервали, иначе бы он разразился громовой филиппикой18. Именно в этот момент из дома возвратился Кровавый Лис и подошел к собеседникам. Он взглянул на раскрасневшееся от гнева лицо Хромого Фрэнка и спросил:
— Что случилось? Чем ты недоволен?
Он задал вопрос по-немецки, потому что слышал, как Фрэнк говорит на этом языке. Тот же отвечал:
— На что я сержусь? На то, что мой коллега высмеивает меня. А почему он это делает? Потому что ничего не понимает во всемирной истории. С поистине античным трудолюбием я попытался объяснить ему допотопную конъюнктуру военной истории черкесов, но у него нет ни капельки разума, чтобы понять связь между тактикой и стратегией средневекового воинского искусства.
— Тактика? Стратегия? — молодой человек был просто ошеломлен.
— Да, конечно. Ты в этом что-нибудь понимаешь?
— Нет.
— Я мог бы об этом догадаться, потому что на такие гениальные представления способен наделенный врожденным разумом человек, призвавший на помощь космические душевные силы. Обдумай это дело и…
— Чудесно! Обдумаю, — прервал его Кровавый Лис. — Но теперь у меня нет времени на это. Сейчас я могу думать только о бедных людях, убитых в Льяно-Эстакадо.
Он, видимо, уже узнал от Толстяка Джемми, как надо обходиться с Хромым Фрэнком, поэтому поостерегся возражать ему, а сразу же перешел к интересующему его делу, что должно было остановить страстную проповедь обиженного. Цели свой Лис достиг, потому что Фрэнк тотчас позабыл про свою обиду и спросил:
— Убиты люди? В Эстакадо? Когда?
— Этого я не знаю. Восемь дней назад они уехали отсюда, но на той стороне пустыни не появились. Значит, они погибли.
— Возможно, и нет. Ведь они могли выбрать другой путь.
— Как раз этого-то я и боюсь. Эти безводные степи можно пересечь только в одном направлении. Они столь же опасны, как Сахара, например, или пустыня Гоби. В Льяно-Эстакадо нет ни колодцев, ни оазисов, ни верблюдов, способных долгие дни переносить жажду. Это делает Льяно чрезвычайно опасным, хотя по размерам оно гораздо меньше великих африканских или азиатских пустынь. Кружного пути отсюда нет. Именно поэтому единственное направление, по которому только и возможен проезд, разметили столбами, отчего пустыня и получила свое название. Кто отклонится от линии столбов — погибнет. Жара и жажда разрушат его мозг, соображать он больше не может и скачет по кругу до тех пор, пока лошадь не рухнет под ним, а тогда и всаднику наступит конец, — рассказывал Кровавый Лис.
Фрэнк покачал головой.
— Стало быть, он не может оставить размеченную дорогу, так ты считаешь? — спросил Хельмерс.
— Да, это я и хотел сказать, — ответил молодой человек. — И каждый знает об этом. Только очень немногие, в совершенстве знающие Льяно-Эстакадо, могут ориентироваться и без столбов… А что будет, если преступники переставят столбы?
— Это же дьявольская затея.
— Конечно, но тем не менее такие вещи случаются. Есть такие банды, которые занимаются тем, что вырывают столбы, а потом устанавливают их в неверном направлении. Если теперь путешественник последует по столбам, он погибнет. Внезапно столбы кончаются, и путнику тогда уже нет спасения.
— Что ему стоит вернуться назад по тем же столбам!
— Слишком поздно. К тому времени он слишком далеко забирается в Эстакадо и просто не может добраться до края безводной степи, погибая от жары и жажды. И разбойникам вовсе не надо его убивать. Они просто ждут его кончины, а потом грабят труп. Такое часто уже случалось.
— Но разве нельзя обезвредить преступников?
И как раз тогда, когда Хельмерс собирался ответить, его внимание привлек медленно идущий человек, прибытие которого заметили только теперь, когда он вышел из-за угла дома. Он был одет в черный суконный дорожный костюм, а в руках нес маленький пакетик. Новый гость оказался очень худым, высоким и узкогрудым. Иссушенное лицо отличалось острыми чертами. Высокий цилиндр, сдвинутый далеко на затылок, да еще в сочетании с черным одеянием, придавал пришельцу пасторский вид — тем более, что он носил очки.
Гость приблизился какими-то особенными, крадущимися шажками, слегка прикоснулся к полям своей шляпы и поздоровался:
— Здравствуйте! Кажется, я точно попал к Джону Хелмерсу, эсквайру?19
Во взгляде Хельмерса, которым он окинул прибывшего, читалась явная неприязнь.
— Да, меня зовут Хельмерс, а вот «эсквайра» вы бы могли спокойно оставить при себе. Я не мировой судья, да и вообще не люблю всех этих титулов. Это — гнилые яблоки, которыми джентльмен не больно-то позволит себя забросать. Но раз уж вы знаете мое имя, может быть, и мне будет позволено узнать ваше?
— А почему же нет, сэр? Меня зовут Тобайас Прайзеготт Бартон, я миссионер Святых последнего дня.
Он выговорил это весьма самоуверенным и елейным тоном, который, однако, не произвел на фермера ни малейшего впечатления, потому что Хельмерс, пожав плечами, сказал:
— Вы мормон? Ну, это не такая уж хорошая рекомендация. Вы называете себя Святыми последнего дня. Это обязывает, но так как я отношусь к скромнейшим среди детей человеческих и не питаю никаких чувств к вашим самозваным привилегиям, то самым лучшим будет, если вы немедленно отбудете отсюда в своих благочестивых миссионерских сапогах. Я, знаете, не терплю в своем поселении никаких ловцов душ.
18
Филиппика — гневная, обличительная речь (так назывались политические речи великого древнегреческого оратора Демосфена, направленные против македонского царя Филиппа II).