Том устроился у стенки, и (рассказывал он мне) спать ему совсем не хотелось, словно бы на дворе был полдень. А его брат Дикон, которому досталось место с краю, спал как убитый.
Лежит Том и думает, а сам смотрит на дверь, и вот дверь медленно открывается и входит не кто-нибудь, а сам старый сквайр Бауз, а лицо у него точь-в-точь такое, какое было в гробу.
У Тома аж дух занялся; глядит, глаз отвести не может, и чувствует, как волосы у него на голове встают дыбом.
Сквайр подошел к краю постели, просунул руки под Дикона, поднял парнишку — а тот все спит беспробудным сном — и таким манером вынес его за дверь.
Вот как оно представилось Тому Пайку; во всяком случае, он готов был поклясться, что все так и было.
Когда это случилось, свет, откуда бы он ни шел, разом потух, и Том не мог разглядеть даже собственных пальцев. Ни живой ни мертвый, он пролежал в постели до рассвета.
Брат его, Дикон, и правда исчез. Вблизи дома Том никаких следов не обнаружил. С трудом уговорил он двоих-троих соседей помочь ему обыскать лес и парк. И тут ничего.
Наконец кто-то из них вспомнил об островке на озере. К столбу у берега была привязана небольшая лодка, и Том с товарищами сели туда, хотя и не очень-то надеялись найти Дика на острове. И все же они его нашли: он сидел под большущим ясенем, напрочь потерявший рассудок, и на все вопросы выкрикивал одно: «Бауз, дьявол! Вот он, смотри, смотри: Бауз, дьявол!» Он сделался умалишенным и будет таким, покуда Господь не изменит все сущее. С тех пор ни разу никто не смог уговорить его провести ночь под крышей. Он бродит от одного жилища к другому, пока не стемнеет, и никому из соседей не приходит в голову запереть этого безобидного дурачка в работный дом. А после заката народ не любит его встречать: считают, что, где он, там неподалеку может затаиться и кое-кто похуже.
За рассказом Тома последовало молчание. Мы были вдвоем в большой комнате, я сидел у раскрытого окна и смотрел наружу, в ночную темень. Мне представилось, что там движется какое-то белое пятно; послышалось тихое бормотание, которое перешло в резкие крики: «Хо-о-о-о! Бауз, дьявол! У тебя за спиной. Хо-о-о-о! Ха! Ха!» Я вскочил и в свете свечи, которую поднес к окну Том, увидел дикие глаза и бессмысленное лицо дурачка, и тут же сумасшедший, повинуясь внезапному капризу, отступил; при этом он шептал что-то себе под нос, хихикал и рассматривал кончики своих длинных пальцев, вытянув их перед собой, словно руку-амулет{8}.
Том опустил оконную раму. История была окончена, эпилог — тоже. Признаюсь, я вздохнул с облегчением, заслышав несколькими минутами позже стук лошадиных копыт во дворе; еще радостнее мне стало, когда я, после сердечного прощания с Томом, сидел в карете и от заброшенного дома в Баруайке меня отделяла уже целая миля.
Белая кошка из Драмганниола{9}
Существует широко известная история про белую кошку, знакомая всем нам с детства. Я же собираюсь рассказать о белой кошке, не имеющей ничего общего с доброй заколдованной принцессой, которая на недолгое время приняла кошачий облик. Та кошка, о которой я говорю, — куда более опасный зверь.
Когда путешественник из Лимерика в Дублин оставляет позади, по левую руку, холмы Киллало и перед ним предстает высокая гора Кипер, то дальнейший его путь следует вдоль гряды небольших холмов (она расположена справа), все теснее к ней прижимаясь. Между холмами вклинивается волнистая равнина, которая постепенно опускается ниже уровня тракта, — она выглядела бы совсем печальной и заброшенной, если б не разбросанные там и сям полосы кустарника. Лишь изредка на этой одинокой равнине можно заметить дымок от горящего в очаге торфа. Одно из немногих имеющихся здесь человеческих жилищ — землебитный, с растрепанной соломенной крышей дом «крепкого фермера» — так на манстерском наречии{10} именуют наиболее процветающих фермеров-арендаторов. Дом этот стоит среди купы деревьев на берегу извилистого потока, приблизительно на полпути между горами и Дублинской дорогой. Поколение за поколением в нем жила семья по фамилии Донован.
Будучи в этих отдаленных местах и желая исследовать несколько старинных ирландских документов, я искал себе преподавателя ирландского языка, и мне порекомендовали мистера Донована — человека мечтательного, безобидного и хорошо образованного.
Я узнал, что мистер Донован был стипендиатом Тринити-колледжа в Дублине. Он кормился преподаванием; предмет моих научных интересов, как я полагаю, льстил его национальной гордости, и он поделился со мной мыслями и воспоминаниями, которые долго лелеял, касавшимися Ирландии и раннего периода ее истории. Нижеследующую повесть я услышал от мистера Донована и постараюсь передать ее как можно точнее, в его собственных словах.
Я видел своими глазами этот старинный фермерский дом и сад с громадными мшистыми яблонями. Я оглядел странный пейзаж, увитые плющом развалины башни (два века тому назад она служила убежищем от разбойничьих налетов, а теперь по-прежнему возвышается в углу огорода) и заросший кустами курган — возвышаясь в полусотне шагов от дома, он напоминает о трудах былых поколений; я любовался темным величественным контуром древнего Кипера на горизонте и не столь далекой от меня одинокой грядой одетых дроком и вереском холмов со множеством выстроившихся в ряд серых утесов и группами карликовых дубов и берез. Эта пронизанная сиротливым чувством местность как нельзя лучше подходит для каких-нибудь бурных событий с вмешательством потусторонних сил. Представляю себе этот пейзаж серым зимним утром, когда все кругом до самого горизонта укрыто снегом, или в печальном великолепии осеннего заката, или в прохладном сиянии лунной ночи — мечтателя, вроде честного Дэна Донована, такое зрелище вполне способно настроить на суеверный лад или расположить к обманчивой игре воображения. Однако же, несомненно, второго такого бесхитростного и достойного доверия человека я никогда не встречал.
— Когда я был мальчишкой, — рассказывал Дэн Донован, — я часто брал с собой «Римскую историю»{11} Голдсмита и спускался к крохотному озерцу, чуть больше и глубже лужи (в Англии, как я слышал, такие озера называются «тарн»), и усаживался на своем любимом плоском камне под кустом боярышника. Озеро лежит на лугу, в плавной впадине, под навесом старого сада, расположенного с северной стороны; это было уединенное, благоприятное для моих ученых занятий место.
Однажды я, как обычно, сидел здесь за книгой, пока чтение меня не утомило; тогда я, обводя взглядом окрестности, стал представлять себе героические сцены, о которых только что читал. Дремать я и не думал. Я заметил, что на краю сада появилась какая-то женщина и стала спускаться к озеру. На ней было светло-серое платье, такое длинное, что подол его, казалось, мел траву; в уголке земли, где женские наряды строго подчиняются обычаям, облик этой женщины был столь странен, что я не мог оторвать от нее глаз. Ее путь лежал наискосок через просторный луг, из одного угла в другой, и она шла не сворачивая.
Когда женщина приблизилась, я различил, что ноги ее босы, а глаза неотрывно смотрят на какой-то отдаленный предмет. Следуя направлению своего взгляда, женщина должна была пройти ярдов на десять-двенадцать ниже того места, где я сидел, однако нас разделяло озеро. Я ожидал, что женщина остановится на берегу, но она продолжала идти, словно бы не подозревала о находящемся впереди озере. Так же ясно, как вижу вас, сэр, я наблюдал, как она прошла по поверхности воды и далее, по берегу, не замечая меня, тем самым путем, который я себе представил.
От ужаса я едва не потерял сознание. Мне было тогда всего лишь тринадцать лет, и происшедшее я помню во всех подробностях, словно бы все это случилось сегодня.
Фигура достигла дальнего конца поля, где в изгороди имеется проход, и там скрылась из виду. Мне едва хватило сил вернуться домой; от испуга я расхворался, три недели пролежал дома и требовал, чтобы меня ни на минуту не оставляли одного. На то поле я больше не ходил, поскольку оно внушало мне ужас. Даже сейчас, по прошествии стольких лет, я стараюсь его избегать.