Кларк Эштон Смит / Clark Ashton Smith
(1893-1961)
“Genius Loci” / “Genius Loci”
(1933)
“Место весьма странное”, сказал Эмбервилль, “но едва ли мне удастся передать конкретное впечатление от него. Слова будут звучать слишком просто и банально. Ничего особенного там нет: поросший осокой луг, окружённый с трёх сторон склонами жёлтых сосен; тоскливая речушка втекает с открытой стороны, чтобы дальше затеряться в cul-de-sac рогоза и болотистой почвы. Ручей, двигаясь всё медленнее и медленнее, образует своего рода стоячий омут, из которого несколько чахленьких на вид ольх, кажется, хотят выброситься наружу, словно не желая иметь с ним ничего общего. Мёртвая ива склоняется над водоёмом, её бледные, скелетообразные отражения заволочены зелёной пеной, пятнающей воду. Там нет ни дроздов, ни зуйков, ни даже стрекоз, столь обыкновенных в подобных местах. Только тишина и запустение. Отметина зла – нечестивости такого свойства, что у меня просто слов не находится. Я сделал набросок этого места, почти что против моей воли, так как подобный outre едва ли по моей части. На самом деле, я сделал два рисунка. Я покажу их тебе, если хочешь.”
Так как я был высокого мнения о художественных способностях Эмбервилля и давно почитал его одним из самых выдающихся пейзажистов своего поколения, то, само собой, мне не терпелось увидеть рисунки. Он, однако, не ожидая проявления с моей стороны интереса, тотчас же раскрыл своё портфолио. В его выражении лица, в самих движениях рук было нечто, что красноречиво свидетельствовало о странной смеси принуждения и отвращения, с которой он извлёк и представил два своих акварельных этюда, о которых только что упомянул.
Место, изображённое на каждом из них, было мне незнакомо. Очевидно, что это был один из тех скрытых уголков, которые я упустил в моём отрывочном путешествии по предгорным окрестностям деревушки Боумэн, где, два года тому назад, я приобрёл необработанное ранчо и ушёл на покой ради частной жизни, столь необходимой для длительных литературных штудий. Фрэнсис Эмбервилль, в один из своих двухнедельных визитов, с его чутьём к изобразительным возможностям ландшафта, несомненно, гораздо ближе познакомился с местностью, нежели я. У него была привычка бродить до полудня, вооружившись всем необходимым для пленэра; и таким образом он уже нашёл множество тем для своей прекрасной живописи. Договорённость наша была взаимовыгодной, ибо я в его отсутствие имел обыкновение практиковаться в романистике со своей антикварной печатной машинкой “Ремингтонъ”.
Я внимательно рассмотрел рисунки. Оба, хотя и были выполнены поспешно, выглядели вполне законченно и демонстрировали характерные изящество и энергию стиля Эмбервилля. И всё же, даже с первого взгляда, я отметил качество, которое было глубоко чуждо духу его творчества. Элементы места были те же самые, что он описал. На одной акварели, водоём был наполовину скрыт бахромой из булавовидных водорослей, и мёртвая ива склонилась через него под унылым, обречённым углом, таинственно застылая в своём падении в стоячие воды. По другую сторону омута, ольхи, казалось, стремились прочь из воды, выставляя свои узловатые корневища словно в вечном усилии. На другом рисунке болото формировало основную часть композиции переднего плана, со скелетом дерева, тоскливо нависшим с одной стороны. У дальнего берега камыши, казалось, волновались и шептались между собой в порывах слабеющего ветра. Отвесный сосновый склон на краю луга был показан массой мрачного зелёного цвета, окаймляющей пейзаж и оставляющей лишь палевую бледность осеннего неба.
Всё это, как уже замечал художник, было достаточно прозаично. Но в то же время я оказался под впечатлением от глубокого ужаса, что скрывался в этих простых элементах и выражался посредством их, словно это были черты некоего злобно искажённого демонического лика. В обоих рисунках этот пагубный характер одинаково проявлялся, как если бы одно и то же лицо было изображено в профиль и в анфас. Я не мог вычленить отдельные детали, составляющие общее впечатление, но стоило только внимательнее посмотреть, как омерзительность странного зла, дух отчаяния, неприкаянности, опустошения искоса проглядывал с рисунка всё более открыто и враждебно. Место, казалось, нацепило жуткую и сатанинскую гримасу. Создавалось ощущение, что обладай оно голосом, то непременно бы изрыгало проклятия некоего гигантского демона, или же хрипло насмехалось тысячептичьим граем дурного предзнаменования. Изображённое зло было чем-то абсолютно вне человеческого мира – намного древнее людского рода. Так или иначе – как это не фантастично звучит – луг создавал впечатление вампира, престарелого и скрывающего неизречённые гнусности. Слабо, едва уловимо, он жаждал иных вливаний, чем та вялая струйка воды, которой этот клок земли питался.