— Не вспоминай про войну, — попросил Сась. — Лучше бы ее вообще не было. На четыре года оторвала от моря и от лова салаки.
— Тебя и в мирное время провозгласили героем. В газете напечатали: в жутком осеннем шторме Александр Тамм спас два десятка новых сетей. Ты не побоялся в такую страшную бурю выйти в море?
— Моря всегда надо немного побаиваться. До девяти баллов доходило, и могло случиться, что лодку перевернет. Не случилось.
— А если бы случилось?
— Ну так и случилось бы. А выйти пришлось — это был вопрос чести.
— Теперь я тебя понимаю, — сказал ДУХ САЛАКИ. — Твой отец тоже был храбрым человеком. Спасал людей, когда шторм выбросил судно на камни. У твоего отца спросили, что он предпочел бы за свой мужественный поступок — золотую звонкую монету или почетную медаль и звонкоголосую славу? И твой отец ответил: «Только почетную медаль. Золото потратишь — и ничего нет, а слава останется».
Когда ДУХ САЛАКИ все разговоры с Сасем переговорил, то не стал его больше задерживать. Море прибило Сася к берегу только летом, в канун Иванова дня. И он совсем не походил на прежнего Сася — в гроб останки положили в мешке из пленки, а новый костюм надели поверх. Когда речи на кладбище были произнесены, соседская женщина проронила: «По правде сказать, и хоронить-то вроде некого, но жуть как здорово, что человека к дому прибило».
Преэдик несколько десятков лет плавал с Сасем в одной лодке, так что ему и довелось крышку гроба завинчивать. Только перед этим Преэдик незаметно сунул в карман пиджака 50 крон, а в другой — горстку вяленой салаки. Деньги — для большей уверенности в себе. А салаку — как самую яркую, ничем незаменимую память о родном острове. И салака, право слово, была отменная, провяленная до Иванова дня, пока воздух не слишком душный и навозных мух мало.
Связочка вяленой салаки являлась знаком тесного переплетения судеб. В то самое утро, когда Сася забрили на большую войну, обок с ним и Преэдик отправился в долгий путь. Мало кто полагал, что этот путь окажется столь трудным и кровавым. Новобранцы сходились в мысли, что драчка вполне возможна, но никто не покинет Абруку на годы.
Уходивших на войну объединяло еще и то, что у каждого мужика или парня в заплечном мешке лежало по несколько снизок вяленой салаки. Это был сухой паек, провиант на дорогу. Чем дальше в глубину России уходил путь, тем меньше рыбы оставалось у мужиков на донышке мешка. Если сначала, покатав во рту, хрупали по целой салачине, если вначале делились с товарищами по несчастью, то затем почти тайком, где-нибудь в темном уголке, разрезали перочинным ножом рыбешку на кусочки и обсасывали каждый неторопливо и осторожно, чтобы ни капельки слюны не уронить ненароком. Засохший кусочек рыбы не давал сытости, но вкус салаки долго держался во рту и подкреплял дух: мы преодолеем все невзгоды, мы вернемся живыми обратно, на свои салачьи местечки. Когда однажды утром Преэдик обнаружил: чья-то чужая рука пошарила в его заплечном мешке и уперла последние рыбки — это подействовало на него почти как смерть первого из числа призывников, ослабевшего то ли от голода, то ли от болезни. Будто гнетом придавило оттого, что у тебя под боком вор, и оттого, что на войне свой же товарищ может одним махом лишить тебя как веры и надежды, так и воспоминаний. Но из мешка еще долго попахивало рыбой, где-то в складках завалялась маленькая чешуйка, и от этой маленькой чешуйки, едва видимой глазом, исходил такой крепкий запах, что голова начинала кружиться и в глазах темнело.
В ту самую минуту, когда Преэдик встречает на своем пирсе причаливающую лодку с уловом, в своей квартире за несколько сотен километров от Абруки, в далеком городе Тарту, выходит на балкон его одногодок с такой же седой головой. Он не замечает осенних ароматов, долетающих с заливного луга, и не заглядывается на небо, чтобы определить, улетела ли последняя ласточка с берегов здешней реки на берега Нила. Он оглядывает веревочки, натянутые вдоль балкона, смотрит внимательно, потом с удивлением, затем с недовольством и восклицает в негодовании:
— Жена, иди сюда и посмотри!
— На что мне смотреть?
— Большего безобразия вообразить нельзя. У нас не осталось ни одной вяленой рыбешки, кроме несчастной камбалы. И та тощая — светится, будто витраж в соборе.
Он поводит крупной седой головой:
— Помоги нам, Господи!..
Жена, сочувственно глядя на него, замечает:
— Ты у нас что малое дитя. Словно вот-вот конец света наступит, коли на веревке вяленой салаки не осталось.
— Так и есть, — подтверждает он с самым серьезным видом.